А вода-то, как ядреный квас.

— Бородавки, бородавки, — забормотала она, — перескочьте на собаку, а с собаки на ворону, а с вороны на сороку. А с сороки перескочьте на болотную лягушку. А с лягушки на корягу, а с коряги на пиявку. На пиявке и сидите.

— У меня нет бородавок, — прошептал Вовка.

— Теперь нет, а надысь были. На совести… Теперь иди, отрок…

И тут Вовка снова услышал: «Помоги, Попугай!» Кто-то звал его голосом последней надежды.

Вовка бросился в свою комнату. И упал… в густую крапиву. Над ним лес черный. Ядовитый пар поднимался из болота. Грибы-поганки светятся — каждая величиной с таз. И со всех сторон пауки идут, боком-боком, на длинных мохнатых ногах.

Встал Вовка с колен. Поднял с земли палку. Разогнал пауков. И пошел сквозь крапиву. Сбивает ластами поганки, хоть и большие они, но ломкие. Злые травы и злые кусты хлещут Вовку по лицу. Но ему не больно — на лице у него прочная маска. Прорубает Вовка дорогу палкой и идет вперед и кверху. За ним, положив на его плечо руку, Полувовка идет. И такое у Вовки от Полувовкиной руки по всему телу тепло.

«Молодец», — шепчут ему подземные воды. «Растешь», — шепчут высокие сосны. «Уже близко», — говорят березы. И весь светлый лес, тот, что вверху над волчьим лыком и папоротниками, зовет его и дышит ему в лицо теплом и медом.

А Вовкина мама на кухне с Лукоморьевной пьют чай. Кажется Вовкиной маме, что Лукоморьевна хоть и старая, но красивая.

— Твой-то пишет ли? — спрашивает Лукоморьевна.

— Телеграмму прислал. Целует. Рекомендует «Висти».

— Это насчет чего? — заинтересовалась Лукоморьевна.

— Лыжная мазь. От нуля и выше…

— Лыжи мажь. А насчет того, чтобы отрока смазывать — в голову не бери. Слушай, пусть твой-то, как есть, с парашютами прыгает, ты ему события не описывай. А то еще не с той высоты прыгнет… Печаль твоя крутенька. Бывали такие явления и раньше. Только все больше с рогами бывали, да с копытами, да с хвостами. С ластами не было… Заговоры я знаю. И настои. И отвары. Бабушка моя колдунья была, и прабабушка — все новгородские ведьмы. Славились они на всю Русь. Это они царю Грозному Ивану предсказали смерть после бани. Мол, придешь, царь, в пятницу из бани, чару вина выпьешь и протянешься… Налей-ка мне чайку, да покрепче. И варенья положи в три розетки. Я разное варенье люблю… Значит так: пришел Грозный-царь из бани в палаты красные, напарившись, выпил чарку вина генуэзского, засмеялся и говорит своим боярам: «Побегите-ка на подворье, отходите этих ведьм новгородских кнутом — пусть не врут на меня. Вот он я, Грозный-царь — живой…» Тут захрипел он и протянулся… Посмотри-ка, голубица, в окно. Какие видишь дома? Серые ты видишь дома, до крайности скучные, без кондибобера.

— Зачем же домам кондибобер [3] , бабушка? — спросила мама.

— Кондибобер — он больше для кондибобера.

Лукоморьевна выпила стопочку армянского дорогого вина, прокашлялась и зашептала таинственно:

— В музее есть столп волшебный. По-нынешнему — колонна. Этот столп в давние времена из Ильмень-озера к Новгороду сам приплыл. Если столп сей опоганит кто — супостаты не в счет, — пропадет в Новгороде рукотворная красота. И в сегодняшнем дне, и в прошлом, и на будущие века. И понятие о ней пропадет. И память о ней истребится.

— Что вы, бабушка, — сказала мама. — Извините, я о своем сыне Вове страдаю.

— Графинчик у тебя есть?

— Есть.

Старуха перелила дорогое армянское вино в графинчик хрустальный, а в бутылку налила воды из-под крана. Фукнула на нее — вода стала изумрудно-зеленой.

— Это для твоего самородка. При волдырях, при ожогах. Прыскай. И при упадке сил… Значит, что я тебе говорила? Ага! Кто-то столб волшебный обезобразил. Может быть, твой?

Мама из-за стола вскочила нервно.

— Что вы, бабушка! Мой Вова мальчик интеллигентный.

— Значит, его друзья. У меня этот первый «А» на примете.

— Может быть, — согласилась мама и покраснела.

Тут раздался громкий вздох, словно кто-то свалил со своих плеч тяжелую ношу и вздохнул с облегчением.

— Мальчики так не вздыхают, — сказала мама. Побледнела и бросилась к Вовке в комнату. И Лукоморьевна вслед за ней.

А Вовка лежит на полу. Руки, ноги, плечи — все в волдырях.

Мама заголосила, запричитала. К телефону метнулась. А Лукоморьевна и говорит:

— Крапива.

— Какая крапива? Какая крапива? Что вы, бабушка, насмехаетесь?

— Крапива обыкновенная. Волдыри от нее и зуд. А что зуд, что? Тут, голубица, надобно жизнь отдать.

— Я отдам, — прошептала мама.

— Тебе нельзя. Мать не считается. Мать, она — мать. Художник нужен, большой силы мастер. Твой самородок-то не рисует?

— Нет! — воскликнула мама. — Я и краски все выброшу.