— Вот что, — сказала решительно, — ты, Сергей, поезжай к нам поживи. Возьми отпуск или вообще увольняйся, работу мы тебе найдем и женим тебя на здоровой деревенской девке. Я тебе запишу адрес и, если хочешь, денег дам. Приедешь?

Сергей не сказал ни да, ни нет, просто взглянул в глаза тетке, и та верно прочитала там полное согласие. Она достала из сумки карандаш и, оторвав от какого-то кулька кусочек бумаги, написала то, что обещала.

— Не смей брать, — пыталась было вмешаться мать.

Сергей молча сунул бумагу в карман.

— Дождешься, как же — поедут к тебе! — продолжала она злорадствовать.

Но Дуня уже не слушала. Она коротко попрощалась и покинула их дом.

Закрыв за ней дверь, мать ни к селу ни к городу вдруг сказала:

— А деньги? Обещала ведь дать...

“Да не тебе же”, — хотел крикнуть Сергей, но, как всегда, промолчал.

Через несколько дней он уехал в село Загривки Дновского района...

* * *

Дом тети Дуни, крепкий пятистенок под шиферной крышей, стоял на околице и смотрел фасадом в поле. И первое, что увидел Сергей из окна, проснувшись утром — церковный купол и крест вдали: это был местный Никольский храм. Сергей не поверил своим глазам: будто и не уезжал — наваждение какое-то!

— Церква-то закрыта? — спросил на всякий случай у тетки.

— Да нет, слава Богу, действует. Хочешь, в воскресенье возьму с собой на службу.

Сергей промолчал. К этой его манере поведения долго не могли привыкнуть: вызывала она раздражение и кое-что похуже, включая даже побои. Но, безответный, притерся Серега и здесь, а про темные его воды, естественно никто не ведал ни сном ни духом. Не знали, что все свое привез Сергей с собой: и суд, и свору немилосердных палачей, и бездонные темные глубины...

С братьями Сергей сразу не сошелся. Да и не мудрено: те были шумные, вострые на язык, с крепкими кулаками. Они вскоре оставили его в покое, а он их нет: “равнодушно” глядя куда-нибудь в пространство он проводил долгие допросы с пристрастием и выслушивал их унизительные просьбы о помиловании. Но какое может быть помилование?.. А назавтра все повторялось вновь.

Тетя Дуня однажды все-таки взяла Сергея в церковь. Он, как всегда, молча сопротивлялся, но, однако, она настояла и буквально за руку привела его под сень святых церковных стен. Он молчал, но внутри него неистово кипела черная вода, и где-то в ее глубинах волчком крутилась противная тетя Дуня... Сергей неподвижно стоял в самом дальнем углу, устремив глаза в пол. На Херувимской его стала сотрясать икота, захотелось выбежать прочь, но он напрягся и все-таки остался. Проповедь он старался не слушать, но слова священника врывались в уши и огненными письменами повисали над темной поверхностью вод:

“Лучше здесь накажи нас, Господи! О, вечные суды Божии! Потекут века подобно часам, где и один час покажется целым веком, а над темницею адскою слышен будет голос правосудного Бога: “Я гневаюсь еще”. Протекут миллионы миллионов веков, а слух несчастных узников будет поражаться словами: “Я гневаюсь еще”. Потеряются в счете веков быстрейшие Ангельские умы; осужденные забудут, было ли когда начало их мук; но от правосудия Божия не услышат ничего иного, кроме: “Я гневаюсь еще, Я гневаюсь еще…” Ах, скажите ради Бога, доколе же продолжится гнев сей?.. Дотоле, пока Бог будет Богом...”

“Но это же я, это я имею право и власть судить, — думал Сергей, — кто может отнять от меня это?”

Между тем письмена прирастали новыми строчками:

“Страшны муки вечные, — без конца они; нет, уж лучше здесь накажи, Господи! Ведь как бы ни было тяжко здесь наказание, оно все же — милость Божия в сравнении с мукою вечною! Здесь наказует нас Господь как Отец милосердый, а там осудит как Бог правосудный. Здесь в самом наказании мы видим милующую нас десницу Божию, а там будем пить вечно только одну горькую чашу гнева Божия. Здесь, как бы ни был тяжел крест скорби, от Бога возлагаемый, — мы все же можем иметь отраду и утешение, можем иметь надежду, что накажет Господь, да смилуется, что не до конца Он, милосердый Отец наш, прогневается, что не вечно Он негодует на грешников. Но там — нет надежды, нет отрады, нет утешения! И будут мучимы в огне и сере… и дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью… Так говорит непреложное слово Божие...”

“Неужели и меня кто-то будет так судить? — явилась вдруг ужасная мысль Сергею, — Нет! Да нет же! Я не позволю этого. Я сам прежде вынесу всем приговор...”

А огненные строчки опускались все ниже к поверхности, и вода, словно под давлением необоримой силы, отступала и прогибалась, образуя гигантскую воронку...

“Но есть великая к нам милость Божия, великий дар — это покаяние, и через то — прощение грехов! И какая бывает, братие и сестры, радость на небе и об одном грешнике покаявшемся! Радуются о нем ангелы Божии, радуются и все святые человеки. Неужели не хотим мы пребывать в любви Отчей и сожительстве святых? Молитесь же, кающиеся грешники, и просите разрешения грехов своих у Господа Бога. Молитесь так: Милосердый Господи, приими мя, кающегося, и удиви на мне, грешнем, милость Свою, яко Благ и Человеколюбец. Аминь”.

“Ложь, нету никакого прощения, нет никакой милости, и правды нет — все ложь”, — думал, выйдя на улицу, Сергей и тут же обрушивал своды небес на потемневший от времени церковный купол...

В один из дней Сергей познакомился с Семой. Семену было всего шестнадцать (против его двадцати). Наружность он имел весьма миловидную. Был высок ростом, совсем не слабак и с хорошо подвешенным языком — в общем, во всем Сергею антипод, но почему-то они сразу сошлись. Семен часто встречал Сергея у ворот машинного двора, где тот устроился работать, и они вместе шли куда-нибудь по дороге. Сергей больше молчал, а Сема иногда говорил что-нибудь про девчонок, иногда про охоту и рыбалку. Выпивали редко; бывало, конечно, но по сравнению с теми безпробудными деньками у него дома — здесь были просто цветочки... А у самого Сергея с девчонками никак не складывалось: и не только из-за внешней его непривлекательности, но больше по причине угрюмой замкнутости. Там, в окружении темных вод, он позволял себе многое, а в реальной жизни сторонился женского пола.