После того как прогорел «Прожектор», мне пришлось долго и мучительно искать работу. Тогда я вспомнила мое всегдашнее влечение к танцам (а также некоторую еще харбинскую подготовку). И как-то мне случайно выпал шанс заменить заболевшую танцовщицу в оперетте. Вскоре я постепенно утвердилась в этом деле, дававшем мне возможность жить уже не впроголодь и даже зарабатывать вполне хорошо. Стихи же я по-прежнему писала и очень ретиво посещала наш литературный кружок, переселившийся в Шанхай. Эти встречи были для меня самым отрадным отдыхом.

Но война продолжалась, жизнь становилась труднее, спектакли реже, а главный источник заработка — клубы и кабаре, — наполнились японцами, которые требовали, чтобы танцовщицы после исполнения своего номера усаживались за их столики, что никогда раньше не входило в условия работы, так что пришлось, из предосторожности, ограничивать выбор места работы.

Да и настроение было не слишком танцевальное. Среди моих знакомых не было никого, кто бы не переживал за исход войны, и вечера проходили у радиоприемников, слушали новости. Помнится, я как-то зашла к Наташе. На стене ее комнаты висел портрет Сталина.

«Ого!» — удивилась я.

«Да, вот я… в него верю!» — ответила на мое восклицание Наташа.

Да, понять ее было нетрудно, так хочется верить человеку, который защищает страдающий теперь родной народ! Да, мы все: и мои друзья, и я, с затаенным дыханием передвигая ниточку по карте при свете фитилька в затемненной комнате, разве не желали ему успеха? Так желали, что уже сомневались в слухах о жестокостях Сталина… И думалось, что вот кончится война, и все русские: и там, и мы, эмигранты, будем один народ, и все простят все друг другу…

И вся молодежь — дети тех, кто так пострадал от революции, рвалась быть там, — теперь помогать защищать родину.

Я понимала все это. Хотя портрета Сталина у меня не было (вместо него висел портрет Гарри Купера, киноактера). Такая уж я «Леля».

Понятно, когда кончилась война и была объявлена возможность репатриации, почти все мои друзья и знакомые кинулись в советское консульство. И конечно, Наташа, с ее сильным и целеустремленным характером, знала, чего хотела. Хотела писать на родном русском языке, в своей стране и для своих читателей.

Того же хотели и мои друзья в литературном кружке. Не поехали на родину только те, у кого были сложные семейные обстоятельства.

А мне нужно было найти моего отца, от которого я не имела известий долгое время и даже не знала — жив ли он. Когда после бурных военных событий весной 1949 года в Китае воцарилось новое правительство, мне удалось с помощью Красного Креста отыскать его в Харбине и выписать в Шанхай. Но покоя хватило ненадолго: все разъезжались, перспектив на работу было мало. Проситься вдвоем ехать в Советский Союз? Что он там будет делать в его возрасте? А я? Смогу ли прокормить нас обоих своими вовсе не идеологическими стишками? Танцы? Галиной Улановой я уже не стану, а танцевать в каком-нибудь кабачке… Попробовать? Так оттуда же не вернешься…

Когда я спросила моих знакомых танцовщиц, собравшихся ехать в репатриацию, не боятся ли они, что, если им захочется поехать куда-нибудь и вдруг откажут… Они дружно ответили: «А мы не захотим!» Вот с какой решимостью они ехали. У меня такой решимости не было. Именно из-за того, что вдруг запрут…

Друзья звали меня в Канаду. Канадский консул устроил нам с отцом разрешение на въезд да еще прибавил хвалебное письмо о моих танцах, адресовав его в какое-то театральное общество. И бесплатный проезд для отца ввиду его возраста. Я же должна была ехать за свой счет немного позднее, чтобы было дешевле (и интересней, я ликовала!), пароходом через Италию и т.д.

И вот отец улетел, а меня не пустили китайские власти. Пока я добивалась этого разрешения, виза была просрочена.

Другие знакомые, даже не знакомые, но кто-то знавший меня, послали мне вызов в Бразилию. Но в это время я заболела легкими, простудившись во время танца под вентилятором, и не могла предоставить нужного аттестата здоровья…

Это ожиданье длилось несколько лет. Хорошо, что были знакомые, которые помогали моему отцу в Канаде, в то время как я помогала их родственникам в Шанхае. И он мог скромно жить, так как посылать деньги из Шанхая было невозможно.

Но судьба, видно, решила вмешаться в этот омут ожиданий, надежа и разочарований. В один из вечеров я должна была показывать два своих танца во Французском клубе; вальс и цыганский, после чего была приглашена на общий ужин. За столом моим соседом оказался новоприбывший француз, служащий французского пароходного общества. К счастью, он говорил по-английски, так как по-французски я ничего не понимала. Впрочем, какой бы ни был язык, после нескольких встреч — в обществе и наедине — я поняла, что мой путь лежит не в Советский Союз, не в Канаду и не в Бразилию, а во Францию. И, пройдя некоторые затруднения (для него и для меня), китайские власти очень неохотно отпустили меня к моему мужу. Правда, для этого ему пришлось пробыть в Шанхае дольше назначенного срока.