— Шучу. А что, нельзя?

— Отчего же, можно. Только ты мне ответь, бумажки мне выбросить али к тебе на стол положить?

— Я те выброшу! Конечно, на стол! — орал что есть голосу внук. — Я же сказал, что это важные документы.

— Тогда чего же ты их разбрасываешь?

— А это для шутки!

— А... Ну, я понесла...

Бабушка тяжело встала и, опираясь на палку, пошаркала из гостиной в кабинет внука.

— Ну и сволочь ты, Кирилл! Ты чего над старенькой бабушкой издеваешься! — звонко вскрикнула девушка в голубом платье.

— Действительно, не очень это красиво, — вторил ей бородатый господин с перстнем на мизинце.

— Ничего вы, совки колбасные, не поняли! — спокойно возразил Кирилл. — Конечно, я для вас разыграл сцену. Но играл только я. Бабушка на полном серьезе показала вам, нехристям, свое безграничное смирение и уважение к мужчине. Даже если этот мужчина — ее сопливый и пьяный внук. А почему? А потому, что сказано в Писании, что не мужчина для женщины, а женщина для мужчины, потому как мужчина есть господин женщины.

 — Теперь понятно, почему в семнадцатом всем этим писаниям так быстро пришел конец, — прогнусавил будущий секретарь райкома, — потому что в основе всей этой идеологии лежит неуважение к человеку, даже если это только половина человечества.

— А тогда почему же твой любимый поэт Рождествен­ский, который, насколько я знаю, никогда не был замечен в уважении к русской православной традиции, — почему он в одном из своих виршей столь настойчиво просит свою возлюбленную быть хоть маленько послабее? Там что-то такое: я для тебя всех по стенке размажу, я для тебя луну с неба демонтирую, я для тебя кило сервелату достану — только, пожалуйста, будь слабее. Значит, уже и эту крапленую красную масть достала бабская эмансипация! — Кирилл поднял бокал с вином. — Предлагаю тост. За слабость! За кротость! За скромность! За нежность! За верность! То есть за русскую женщину с большой буквы рэ.

Во время произнесения тоста Кирилл неотрывно глядел на Ниночку. Это заметил Игорь, потому после осушения своей порции и целования ручки у напарницы по танцам взял Нину за руку и потащил к выходу.

Пока они скоро одевались и многословно прощались с Дарьей Михайловной, из дальней комнаты раздавался протяжный напев Кирилла: «Если ты помрешь, карга старая, я в могилу с тобой вместе лягу. Только ты одна меня любишь в этом мире. Слышишь, клюшка ты глухая!..» Когда Ниночка непроизвольно шагнула в сторону рыданий, ее остановила цепкая рука Игоря.

— Не обращайте внимания, — печально улыбнулась хозяйка. — Этот стон у нас песней зовется... Любит он свою бабку больше всех...

По окончании сессии состоялся бал с участием призеров конкурса художественной самодеятельности. Выступал там, конечно, и Игорь. Ах, как он нравился Ниночке, в потертых расклешенных джинсах и этой своей кожаной куртке в талию, с шелковым платком на шее.

Читал Игорь свои стихи необычно: то шепотом, то почти кричал, то садился на сцену, скрестив ноги, то вскакивал и пробегал по краю сцены, размахивая микрофонным шнуром, как лассо, то вдруг замирал спиной к залу, отбивая такт ногой.

На первом ряду по-хозяйски сидел тучный Дима со сладенькой улыбкой на пунцовых губах под густыми усами и «с чувством глубокого удовлетворения» оценивал своих питомцев. Держали его в институте исключительно за режиссуру «худсама» и неизменные успехи его воспитанников. Только Игорь да сам Дима знали, чего стоило «поставить» этот номер. С каким утонченным расчетом выбирались и до блеска отдраивались каждый жест, каждый шаг, каждое форте и пиано. Обещание «ославить» Дима выполнял, правда, требовал от актеров абсолютного подчинения, вдалбливая в их «головешки», что это он, Дима, — лоза, а они — актеришки — листики. И ежели какой из листиков хоть малость присохнет, то он его отсечет, и притом безжалостно. В позапрошлом году Дима за постановку трех номеров, занявших призовые места и получивших дипломы на всесоюзном конкурсе, удостоился съездить на кисельные берега туманного Альбиона. Оттуда он привез неприкасаемый авторитет и таинственную недосказанность. «Посвященный...» — стали шушукаться по затемненным углам с пустыми бутылками и зауважали его еще крепче.

Итак, Игорь старательно изображал на сцене поэтические терзания. Девичья группа поддержки после каждого стихотворения старательно визжала, парни свистели, аплодировали и кричали «бис». На этот раз Игорь читал новые стихи, а фанатки требовали знаменитое «Солнце» — с него начался успех на сцене. Димочке тоже нравился этот необычный стих, правда, он требовал заменить «не гордый» на «не гордой». И вот Игорь, раскачиваясь, отбивая такт ботинком по сцене, начал:

Смотреть на Солнце нестерпимо больно,

И я закрываю диск ладонью.

Роса обжигает холодом утра,

Не надо мудрить — и так все мудро,

А просто дышать туманной прохладой,

И, кроме утра, ничего не надо.

Здесь плавится сердце годами твердое —

Вот я на земле, совсем не гордый.

И все так здесь гениально просто:

Вот — я, вот — земля, под ладонью — Солнце!

Последнее слово утонуло в реве публики. Игорь из-за кулис вынес ведро с гвоздиками и стал швырять их в зал. Послед­ний цветок он поднял над головой и понес в сторону Ниночки. Она замерла от счастья! О, как он сейчас был похож на Есенина!­