Особая признательность — Обществу Малевича, Нью-Йорк, выделившему грант на завершение многолетнего проекта по изданию настоящего Собрания сочинений.

Александра Шатских

Не знаю, уменьшилась ли земля1 или увеличилось сознание нашего творчества.

Но знаю, что рамки Искусства расширились за пределы земли.

Все те, через сознание которых проходят живые токи, расширяющие сознание2, должны выйти из горизонта в пространство и, вечно опускаясь по рассыпанном<у> купол<у> точек, утверждать себя.

Через самоцели живописных цветовых масс готовлю сознание к восприятию пространства, чтобы легче было прорыть туннели господства [в пространстве].

Выдвинув господство чисто живописных масс, Я закончил или вырвал сознание из вещи, чем сброшен был багаж наследия многовековых культур.

Цвет я изъял, и в него переместилось сознание.

Работа сознания с цветом дает самостоятельные конструкции — пространственного ощущения его необъят<н> ой меры и величия; цвет свободный, без примеси вещественности, есть красота его чистая.

Красота цвета омрачается предметностью, также буква оскверняется словом, знаком вещи в поэзии.

Уже не раз были попытки провести лозунг буква для буквы, краска для краски, звук для звука.

Но все усилия остались тщетны.

И самые <сильные> из сильных вождей пали под тяжестью предметного багажа земли.

Красивое лицо земли, одетое в прекрасные украшения, увлекл<о> сознание своей тайной загадкой.

Не знаю, была ли то загадка на самом деле или же ее сделали тайной.

Нет на земле тайн! Ибо <, мне кажется,> тайна хранится за пределами сознания.

Но думаю, что тайна это часть, которую сознание не успело проглотить.

Сознание самый <большой> из больших сосков, которыми питается и увеличивается разум.

Меня очень интересует тот момент, когда разум поглотит все, увеличит себя наравне с миром. Предполагаю, что этот момент будет достижением его царства и что все распылится3 и будет двигаться не примитивным образом, как теперь, а более устойчивы<м> и разумны<м>.

Земля — красивое лицо, каждое ее украшение сделали тайной, или, иначе сказать, создали себе кумир и поклоняются. Язычество.

Но должно быть нечто другое, какое-то Христианство, но не новый Бог. И то, что сотворю, не есть святыня; где есть святыня, нет движения.

До сей поры — святыня земли и ее украшения. Поэты и художники связаны ею.

Одни молятся и преклоняются, другие дерзают в глубине ее алтаря.

Картины и поэзия есть молитвы их перед лицом ее красоты.

Картины, поэзия и звуки композитора — молитвы к земле, моление об открытии уст ее.

Но она немая, так как языка ее не могут понять.

Отсюда плач поэтов, вопли и стоны, признание своего бессилия, бессильное шептание бесконечной вереницы слов вещей, бесконечные ряды картин предметов.

Все усилия нежных перепевов и грубых заявлений расшибались о немые губы земли.

Создавали богатырей ббльших, чем сами, или думали победить уста.

Но Богатыри распылялись так же, как и их молитвы.

Так распылялось и распыляется сознание и Разум на мелкие нити <, привязанные> к вещам, ум их привязан к вещи.

Вся энергия художников уходила в землю и в вещи; вместо того, чтобы уходить из н<их, она> всасывалась как вода в губку.

В творчестве техники: сила земли уходит в творчество вещей, путь которых <уходит> за горизонт ее тела… — земля распыляется.

Здесь нет обмана, здесь действительность.

В первом же случае воображение, миф.

Техника в своем творчестве уходит вперед, неустанно выбрасывая вещи, и увеличивает жизнь.

Творчество Художников уходит или назад, или же идет по пятам созданных техникой вещей; повторяя формы вещей, стилизуя ли или просто передавая, <художники> делают копии ненужного груза.