Выстрела он не услышал. Увидел красный шарик, вылетевший в лужу, вроде красный камешек, и после красную струю, ударившую в эту же лужу. И красную воду, стремительно приближающуюся к лицу, понял, что падает, но еще не понял, что в собственную, бьющую из шеи кровь.

Стреляли сзади из обреза, прямо через доски забора. Но этого Сереже уже не дано было знать, как и не дано было знать, как тащили его на шинели, как бежал рядом, кричал и плакал Вовка Перепетуй, как незнакомый майор-фронтовик зажимал перебитую артерию, как толпились люди, как на рысях влетела ломовая лошадь с телегой на дутиках и как, пока его везли, старшина-милиционер два раза крикнул, что он кончился, а майор-фронтовик тряс головой и орал: «Гони!»

Поезд все ехал и ехал, и грохотали, грохотали, бились колеса под полом. Потом голос спросил через этот грохот:

— Ты меня слышишь, сержант? Покажи глазами, если слышишь…

Из легкого марева возникла голова пожилого человека с розовыми щечками.

— Поздравляю тебя, сержант, — сказала голова, — вчера кончилась война.

Голова пропала, осталось окно, и за окном тополь, весь в молодой зелени, кивал, кивал макушкой под ветром.

— Не успел, — сказал Сережа каким-то комариным голосом.

— Что, что ты не успел? — опять возникла голова.

— Ничего не успел, ничего.

За окном загрохотало, там действительно шел поезд, и, когда поезд прошел, стало слышно, что где-то играет духовой оркестр и кричат «ура».

Конец мая был жаркий, с внезапными грозами и густыми туманами по утрам.

В госпитальном старинном парке обнаружились грибы — бывают, оказывается, грибы и в начале лета. Ходячие раненые искали эти грибы и жарили их на здоровенной сковородке на маленьком костерке.

Госпиталь был у железной дороги, и воинские эшелоны без огней грохотали теперь все больше на восток. Говорили разное, но злющего госпитального кота по кличке Гитлер переименовали в Банзая. Банзай всегда приходил, когда они собирались, и, не мигая, смотрел на огонь. В этот день они сидели на скамейке втроем: Сережа, артистка, которая когда-то пела в милиции, — что-то у нее было с горлом, — и летчик-штурман с «Дугласа».

Летчик жарил грибы. На путях гукнул паровоз и застучали колеса.

— Скоро Азия будет свободна тоже, — сказала артистка, — армии двинулись. Это не вагоны, это стучит история. В какое прекрасное бурное и яростное время мы живем… Голосовые связки у меня погублены, это непоправимо, что ж… Буду помрежем. Помреж задает ритм спектаклю, от него многое зависит. Я не унываю, не унываю…

— Ты чего, сержант, не бреешься? — летчик положил на алюминиевые тарелочки грибы, и они стали есть, беря грибы пальцами, обжигаясь. — Будет гроза, — сказал летчик. — Ах, какая чудная будет гроза, заглядение.

— Не будет грозы, — стал дразнить его Сережа.

— Будет, — сказал летчик, — я ногой чувствую.

— А я ногой, животом, ребром и шеей, — перечислил Сережа.

И все посмеялись: летчик громко, а Сережа с артисткой тихо — им было нельзя.

— Может, мне к вам в театр пойти, всяческие исторические предметы делать? — сказал Сережа.

— Бутафором, — кивнула артистка. Потемнело.

— Не подвела, — сказал летчик и похлопал себя по ноге.

— Бутафор — это мне интересно. — Сережа разволновался. — Книжки можно читать, какой предмет из какой эпохи и как выглядел…

Дождь застал их на полпути.

В вестибюле Сережу ждала Лена. Она сразу пощупала мокрую Сережину пижамную куртку и брюки.

— Чего рано, случилось чего? — спросил Сережа.

— Ничего. Не чего, а что… — поправила она.

За окном палаты дождь лил стеной и грохотало, и Лена стала считать, сколько секунд между громом и молнией. Потом сказала, что гроза уходит, и велела есть варенец, полезный для горла. Она стала еще увереннее, будто выросла. Сережа раздражался, но все более необходимой она ему становилась, и все больше он ее слушался.

— Ты небритый, — сказала она, — это противно, пойди и побрейся.

— У меня бритва затупилась…

— Дай тарелку. — Лена перевернула фаянсовую тарелку и стала осторожно править на ней бритву.

Дождь перестал. Так же сразу, как начался. Сережа сидел на кровати и, раздражаясь, глядел, как Лена правит бритву. В саду раздавались громкие голоса и смех: возвращались те, кого гроза застала далеко. Лена с тарелкой и бритвой ходила от окна к тумбочке.

— Не успел побриться, — сказала быстро Лена. — Ах, не успел. Подойди к окну и не сутулься, и не нервничай… Распрямись.