— А про Лялю ничего не слыхать?

— Нет, ничего не слыхать… — Гаврилов вздохнул и зачем-то поправил на Белоброве белое шелковое кашне.

Они еще долго шли и замерзли, когда из-за поворота показались фары. Они подняли руки и тут же опустили их, узнав большой «ЗИС» командующего. Но машина резко затормозила, проехав юзом, командующий открыл дверцу.

— Мухин, пересядь, — сказал командующий.

Сонливый Мухин страстно любил летчиков и терпеть не мог, когда командующий сам садился за руль. Это знали все. Поэтому он одновременно заулыбался Белоброву и тут же негодующе засопел, пересаживаясь назад.

Командующий сразу выжал акселератор, машина рванулась вперед, уютно заскрипели дворники. На полном ходу они влетели на сопку, командующий переложил руль и, не сбавляя газа, повел машину вниз к мосту. Отсюда сверху широко расстилался черный залив.

— Гудочек дайте, товарищ командующий… Гудочек посильнее… — заныл сзади Мухин, вытирая пот рукой. — Тормозочки у нас…

— Если убьемся, то вместе, — сказал командующий и гудка не дал.

Проехали второй шлагбаум. Краснофлотец в валенках взял на караул. Командующий тоже приложил руку к козырьку.

— Я слышал, будто у вас что-то вроде паралича лица? Вы как считаете сами про свое самочувствие?.. Можете работать?

— Хорошо могу работать, — сказал Белобров.

— Да-да, — сказал командующий, думая о чем-то другом, — так-так…

У домов гарнизона, на раскатанном снегу играли дети, окна парикмахерской были заметены снегом. Командующий молчал, и все молчали тоже. Мухин сзади завозился и покашлял.

— Все у нас теперь есть, — неожиданно сказал командующий, — театр есть, парикмахерскую открыли. Казалось, живи и радуйся, а счастья все нет и нет, — командующий говорил с тоской, и было понятно, что он вспоминает о двух погибших экипажах.

Он перегнулся и открыл Белоброву и Гаврилову дверцу.

— Ну, добро, — и сухо приложил руку к козырьку.

По перилам навстречу им спустился мальчик в вязаном английском шлеме.

Они закурили и стали медленно подниматься.

— Уся, ужина-а-а-ать, — позвал женский голос.

На площадке у пятой квартиры они постояли. Сердце Белоброва забилось сильнее.

— Может быть, вернуться? — спросил он, не глядя на Гаврилова, и постучал кулаком так громко и сильно, что уйти им теперь было невозможно.

Дверь тотчас открыли, и он увидел Шуру. Она стояла в ярко освещенном коридоре с тарелками в руках, а сзади, улыбаясь и радуясь, шла Настя Плотникова. Он закрыл за собой дверь и сделал два шага вперед, стараясь весело улыбаться, чувствуя, как в плечо ему дышит Гаврилов…

— Белобровик, — сказала Шура, — и еще вырос. Ты откуда, Белобровик?.. Да дверь-то зачем закрываешь?

— То есть как это зачем? Затем, что зима… В окно посмотри…

В лице что-то дернулось, и она стала смотреть на него неподвижно, тарелки в руках задребезжали, она поставила их на сундук и сложила руки на груди.

— Говори, — велела она.

Он не мог смотреть на нее и посмотрел дальше, но там была Настя с круглыми, словно потухшими глазами и невероятно белым лицом. Ему некуда стало девать взгляд, некуда смотреть.

— Слушаете, позвольте хоть раздеться, просто невежливо.

Они ничего не ответили. И Белобров начал раздеваться в абсолютной тишине. Торопливо раздевался и Гаврилов.

Настя подошла ближе и встала рядом с Шурой.

— Не вернулись, — сказала она.

— Задержались, — сказал Белобров, — да ничего не случилось, — крикнул он, видя, как у Шуры исказилось лицо. — Ты погоди, все нормально, слышишь, нормально. Они сели, и я говорю тебе, все нормально… Настя, хоть вы ей скажите… Настя, они, понимаете, задание выполняли героически. Выполнили, и все у них прекрасно было, но потом… — он говорил, ничего не понимая, что говорит, не слыша собственных слов, говорил просто в передней, никуда не глядя и ничего не видя…

— Не вернулись, — опять сказала Шура.

— Не вернулись, — одними губами повторила за ней Настя и быстро забегала по коридору, — не вернулись, Сережа мой не вернулся, не вернулся…

В дверь осторожно протиснулся истребитель Сафарычев. Он жил в этом доме на втором этаже.

— Что, все уже известно? — спросил он, и опять стало тихо в коридоре, только хрустела пальцами Шура да часто открытым ртом дышала Настя. Негромко подвывала электрическая печь в комнате, на кухне текла вода.

Мария Николаевна, мать Шуры, надела круглые очки и строго поглядела на Белоброва. По всему видно было, что она плохо соображает и не понимает тяжести случившегося.