— С праздником, сестричка!

— И вас, товарищ полковник! — ответил нежный голос.

В тишине их голоса были слышны близко, будто рядом.

— Я — не полковник, я — гвардии капитан… хо-хо-хо!

— А я — не сестричка, я — санитарка, ха-ха-ха!

— С праздником вас, товарищи офицеры! Какао и пончики.

Белоброва и Гаврилова догнал «пикап», рядом с Серафимой ехал и жевал пончик лейтенант Семочкин из истребительного. Гаврилов с удовольствием забросил в «пикап» мешок.

— Мне принципиально важно, — сказал Семочкин, — нормальный «юнкере»… Никакой экранированной брони… Я ему даю… Как я ему даю, я еще ни разу в жизни так не давал… А он летит… Отскакивают от него снаряды…

— Семочкин, этого не бывает…

— Ну, не отскакивают, — грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. — Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…

Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже.

— А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?..

— Не задымил, собака, — согласился Семочкин.

— Видишь, какой ты гусь, — сказал Белобров. — Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт… — Белоброву было приятно говорить это слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канавку.

— Летим туда, не зная куда, — сказал Гаврилов, — искать того, не зная чего… — и толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.

Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтоб его толкнули, но его нарочно не толкали, и он огорчался. Они шли мимо капониров, механики возились у самолетов. Проехал бомбовоз.

— В общем, я ставлю пластинку, — Артюхов сбавил шаг винта, — ставлю пластинку и ухожу, вроде мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…

— Подумать надо, — Черепец и Артюхов сидели в Р-5, ждали Белоброва и Гаврилова, — и не пойдет она, она не такая.

— Надо добиться, — посоветовал Артюхов, — сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступает в силу влечение полов… И целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…

— Она не такая, — опять угрюмо сказал Черепец.

— Что ж, у нее и мест этих нет, — рассердился Артюхов, — и детей она рожать не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…

По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров. Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала пожарка.

— Вон твой командир идет, — сказал Артюхов и, убрав обороты, выключил двигатель.

— Ладно, — сказал Черепец, — поезд отправляется, пишите письма…

Они вышли из самолета, и Артюхов доложил Белоброву о готовности машины к полету.

У самолета затормозил «виллис» начальника штаба.

— Белобров! — позвал Зубов.

Белобров, прокатившись по замерзшей луже, подбежал к машине.

— Слушай, Белобров! — начал Зубов. — Немец немцем, а все же еще раз пройди вдоль берега и внимательно посмотри… Погода хорошая… Ты знаешь, о ком говорю.

— Знаю! Об экипаже Плотникова.

— Ну добро! — Зубов отдал честь, и машина, дав задний ход, круто развернулась.

Белобров вел машину почти впритирку над сопками, и под брюхом машины проползали печальные камни с налипшими пластами мерзлого снега.

— Страна Норвегия, — сказал Гаврилов. — Говорят, здесь девушки красивые… Сольвейг…

Белобров свистел про телеграмму. Мотива он не помнил, помнил припев, его и свистел.

— В бухте Кислой кита выбросило, — сказал Гаврилов, — здоровенный китище…

— Да ну, — удивился Черепец. — Интересно, чего они на берег выпрыгивают…

— Он маргарину накушался, — сказал Белобров, — и его с этого маргарину травило сильно… Вот… Так что он сам решил порвать связи с жизнью…

— Ага, — подхватил Гаврилов, они беседовали, вроде бы минуя Черепца, — он, когда с жизнью прощался…

— Кто?

— Кит. Очень сильно рыдал и все просил какую-то Марусю показать… через которую невинно гибнет…