— Ах, дорогая гражданочка, приношу вам искренние глубокие извинения, нижнего местечка как раз нет, купил один генерал… Плацкартного, очень извиняемся, тоже предоставить не можем, и ни в тамбуре, ни на крыше ничего не предвидится, снимите-ка ваши очки, гражданочка, посмотрите вокруг, народу тыща, а посадочных талонов сегодня одиннадцать… Отойди от окошка-то, наела рожу и стоишь… Пожалуйста, пожалуйста, у коменданта запись на месяц вперед. Жаловаться — это пожалуйста, лучше прямо наркому домой позвони, чего там, если ты такая умная.

Ох, забит вокзал на самом деле — ни сесть, ни встать, ни повернуться.

Сумочки нету? Ну уж это извини, подружка… Кто ж на вокзал с сумочкой ходит?! Тем более тебе зашивать есть куда, можешь и без чемодана двигать…

От сумочки остались ручки крокодиловой кожи.

— Эх, крокодил, крокодил, что твоя кожа против нашей бритвочки, — так смеется Разумовская, соседка по очереди, и трясет на худой коленке своего Павлика.

— Ну какое же счастье надо в жизни иметь, — хохочет Тася, — чтобы паспорт, и вызов, и деньги — все держать в кулаке… — Примерила ручки от сумочки себе на поясок и отдала Павлику, чтоб Разумовская ему штаны подвязывала.

Чижовскую фотокарточку Тася уже всем показала, а родительских ни одной нет.

— Мы на Зверинской улице жили, — рассказывает Тася, — Зверинская — это напротив зоосада, и летними ночами, когда все тихо, можно было послушать, как ревет лев. Родители думали, что меня засыпало, а я, что их бомба в тонну, представляете, а у нас седьмой этаж…

— Чудно, чудно, — Разумовская все трясет на коленях Павлика, — ах, какая вы везучая, Тася.

Радио в который раз объявляет, что победа не за горами, что следует потерпеть, что дороги заняты военными перевозками и что реэвакуация без надлежаще оформленных документов проводиться не будет. И не втолкуешь, не объяснишь. Домой, домой. Говорят, в сибирских городах даже еще похлеще, а в Средней Азии совсем жуть, жара такая, что кровь закипает, и все равно тронулась Россия обратно.

Тасина десятка, со сто сорокового по сто пятидесятый номер, расположилась в городском парке за вокзалом. Тасе всегда везет, народ подобрался отменный, подтащили скамейки, на случай стихийных неурядиц вымыли киоск «Соки, воды, сласти», там вещи.

Чухляй — прозвище. Чухляев — фамилия. Чухляев контуженный, бывший лекпом из морской пехоты. Теперь он здесь за царя, вроде старика Чижова, сам на перекличках проверяет номера, сам эти переклички назначает и сам же, если кого нет, вычеркивает. Притом жаловаться некому — и народ, и начальство на его стороне, беспорядка никто не хочет.

Сам Чухляев уедет не скоро, он из Крыма до станции Джанкой, а туда проезда пока нет.

Очень Тасе хочется съездить на Кузнечиху к Чижовым, вдруг Анастасий приходил, думала она, думала и надумала. Нарисовала на фанерке портрет Чухляя, как папа рисовал своих стахановцев и артистов, и пошла его искать.

Чухляев сидел у речки без ботинок, а выстиранные полосатые носки сушились на большом белом камне, перевел Чухляев взгляд с речки на фанерку и говорит:

— При таком таланте и фотографии не надо… Ты бы, девушка, не могла бы рядом капитан-лейтенанта Зозулю нарисовать? — и достал из планшетки фотокарточку.

— Можно, — говорит Тася, — только он в зимнем.

Посидели они еще, подумали. Буксир по Двине прошел, волну поднял.

— Ты там обоим плащ-палатки сделай, — говорит Чухляй, — а то мне можешь тоже автомат повесить… И еще хребет Мустатунтури пусти сзади в виде фона, очень я тебя, девушка, прошу, — и так разнервничался, что уронил носок в воду.

— Сделать, — говорит Тася, — в принципе, товарищ младший лейтенант, все можно, ничего невозможного нет, только для этого нужен настоящий карандаш. За ним надо ехать на Кузнечиху… А если проверка будет?

Чухляев давай кряхтеть. Кряхтел-кряхтел и написал щепочкой на мокром песке: 16 часов.

— Не ради себя, — говорит, — так поступаю, ради капитан-лейтенанта Зозули, — и тут же песок заровнял. — Есть, — говорит, — хочешь? Деньги на трамвай есть?

Вопрос не праздный, люди здесь по две недели живут.

Чухляев дал ей яблоко. И рванула она к своему киоску за новым платком, лодочками и вообще. А то в город выйти страшно.

Павлик играл мозаикой «Гибель крейсера Хиппер», отдала она ему яблоко, а матери его шепнула, что проверки до четырех не будет.

— Это что? — спросил картавый Павлик про яблоко. — Гъиб? — и есть отказался.

Собрались быстренько они и к трамваю, у Разумовской в городе знакомые с ванной.

До Союза печатников путь лежал мимо погреба, за пять дней бузина вся покрылась красными ягодами, такая красота. А вон и сломанная труба с осиным гнездом. Интересно, восстановили гнездо осы?! Или переселились? Тук-тук-тук — стучат каблучки по деревянному тротуару. Туфли на Тасе новые, шелковые чулки и темно-синий свитер-восьмерочка, он Тасю стройнит и вытягивает. «Был бы Чижов, — выколачивают каблучки, — ну был бы Чижов…» В луже рядом с мостками идет какая-то каракатица, лужа исчезает, и Тася скатывает туда камешек.