– Если, конечно, ты, Бострик, не предпочтешь остаться с почтенным хозяином мастерской и поддерживать огонь.

– Поддерживать огонь, должно быть, большая честь…

– Бострик!

– …но все же я предпочел бы прогулку.

Порой мне казалось, будто Бреттель избрал Бострика именно потому, что под его откровенно ироничной почтительностью и незамысловатым юмором скрывалось нечто куда более глубокое.

Мы шли по улице, когда зацокали копыта, и мы увидели скачущего в сторону дворца одинокого гонца.

– Интересно, что за новости он привез?

– Вид у него не шибко радостный. Может быть, самодержец… – Бострик осекся, когда всадник в сером мундире войска префекта налетел прямо на нас, словно нас и не было. Солдат ехал, вперив взгляд куда-то вперед, и вид имел совершенно отсутствующий.

У него не было никакой ауры, вообще никакой, лишь глубокая пустота, в самых глубинах которой слабо ощущалась белизна.

– Что это? – Бострик посмотрел на меня. – Что это с ним?

Я покачал головой, хотя догадывался, в чем дело.

– Ему надо куда-то попасть. Так надо, что он прет напрямик, никого не замечая.

Остальные прохожие – мужчина в синих шелках, торговка с мешком, рыжеволосый подросток с выбитым передним зубом – отступали с дороги гонца, похоже, не заметив в нем ничего необычного.

По другую сторону Проспекта, между двумя серыми каменными зданиями, начиналась улочка, створ которой окаймляли две клумбы с ранними ярко-красными цветами. Мужчина в голубой рубахе и сером кожаном жилете свернул туда чуть ли не украдкой.

– Это что за улица? – спросил я Бострика.

– Которая?

– Вон та, между клумбами. Ты, вроде бы, все здешние переулки знаешь.

– Это, собственно, даже и не улица… – промямлил он, покраснев.

– Может, площадь? – насмешливо спросил я, довольный тем, что, похоже, малость его смутил.

– Не совсем улица… – упрямо повторил он, глядя куда-то в сторону.

– Что ты имеешь в виду? – настойчиво спросил я.

– Ладно. Я тебе покажу. Сам увидишь.

С этими словами Бострик неожиданно повернулся и припустил через Проспект чуть ли не бегом.

Мостовая была узкой, не более половины рода в ширину, зато ее устилали полированные мраморные плиты, не имевшие ни выщербинки, ни царапинки.

Мой взгляд поднялся к балкону, находившемуся чуть выше моей головы, и я увидел стоявшую там рыжеволосую женщину. Трудно было сказать, сколько ей лет. Всю ее одежду составляла лишь легкая полотняная сорочка. Такая тонкая, что я мог видеть все линии тела и даже темные соски.

»…два молодых человека?..»

Неудивительно, что Бострик краснел.

Не глядя на меня, он остановился и пробормотал:

– Это улица… женщин…

– Да что уж там, парнишка, говори прямо – улица потаскух. Или думаешь, мы сами не знаем, кто мы такие?

Я не видел женщину, которая произнесла эти слова, поскольку взгляд мой перескочил с рыжеволосой в сорочке на блондинку в одеянии без пояса, открывавшем взгляду маленькую, но великолепно сформированную грудь.

Почти лишившись дыхания, с затуманенными глазами, я отвернулся и увидел женщину в прозрачной юбке, которая вела к двери давешнего мужчину в голубом шелке.

В открытом незастекленном окне другого дома красовалась еще одна полуодетая женщина, с тончайшей талией и тоже обнаженной, невероятно красивой грудью.

– Желаете получить удовольствие, юноши? Могу, если угодно, ублажить обоих!

Этот голос принадлежал темноволосой красавице, чьи длинные локоны оттеняли кремовую кожу обнаженных плеч и груди. Я чуть не умер, глядя на нее.

Бострик сопел так громко, что я слышал это, несмотря на все свое возбуждение.

»…подмастерье столяра… я думаю…»

Последние слова были произнесены шепотом, так что мне едва удалось их расслышать, но они насторожили меня настолько, что я потянулся к темноволосой своими чувствами.

И охнул от изумления и отвращения. Скрывавшаяся за иллюзорным обликом красавицы низкорослая плотная женщина излучала не только хаос, но и тяжелую болезнь, свернувшуюся глубоко внутри клубком, подобно липкой зеленой змее. Переместив чувства к стоявшей на балконе рыжеволосой, я обнаружил не только ее болезненную худобу и пустую, отсутствующую улыбку, но и висевший у бедра длинный нож. Чувства утверждали, что мои глаза воспринимали морок. Внутри у меня все перевернулось, во рту скопилась горечь.