— Ненависть — очень хорошее чувство, — хладнокровно продолжал призрак. — Могучее. Тем более для тебя. Но не трать последние силы. Тело твоего обидчика разорвали голодные волки, тебе некого больше ненавидеть. Но еще есть, кого беречь.

Гермиона подняла на него взгляд мутных глаз и с трудом, хватаясь за край кровати, встала на ноги.

— О, ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ?! — вдруг прокричала она, обводя притихших окружающих бешеным, диким взглядом. — ЗАЧЕМ Я УБИЛА ЕГО, — крик сорвался в стон, и Гермиона без сил опустилась на колени, — так быстро?..

Снег шел всю ночь. Белое одеяло раскинулось кругом, скрыв всю грязь, все изъяны местности, а вместе с ними и всё красивое, элегантное, оригинальное и необычное. Укутало пригород Лондона холодным, идеально–красивым серебристо–белым покровом. Он скрывал следы всего живого и неживого. Режущая, болезненная белизна — всюду.

Снегопад уже кончился, но редкие снежинки всё еще срывались то и дело с неба и, кружась, опускались на белый ковер, вплетались в него, сливались с блестящей в лучах зимнего солнца гладью.

Гермиона сидела на крыльце утонувшего в сугробах дома, укутанная в теплую шубу и, жмурясь от холодных лучей, смотрела вдаль. Там, впереди, — поля и крыши поселка, что располагался за ними, утопали в чистейшем снегу. Зимнее солнце сделало белый ковер искрящимся, ярким. Больно было смотреть и сложно оторвать взгляд от этого блеска, от этой бесконечной белизны.

Вот уже час сидела Гермиона на крыльце. Ее ноги в тонких сапожках продрогли, губы посинели — но женщина не находила в себе сил встать и вернуться в дом, уйти от этой сияющей чистоты. Она хотела заставить снег проникнуть внутрь, окутать чувства и мысли, укрыть, как он укрыл всё кругом, былое, спрятать его под безбрежной чистотой. И пусть потом снег стает, превратится в грязь, обнажит скрытое ныне, сделав его еще хуже. И будет еще больнее. Пусть. Только бы хоть какое-то время можно было вот так сидеть и чувствовать чистоту и белизну всего, всего кругом: внутри и снаружи…

На дороге, не видной из-за дома, раздался гул подъезжающей машины. Еще пару часов назад прибывший не смог бы проделать своего маневра — утром Гермиона слышала, как кто-то из соседей вызывал из ближайшей деревни трактор, чтоб расчистил утонувшую в снегу проезжую часть.

Женщина отметила всё это где-то на заднем плане сознания, не отрывая взгляда от снежно–белых полей за оградой…

Невдалеке послышались возня и голоса, скрип шагов, стук открываемых ворот.

«Миссис Томпсон приехала», — подумала Гермиона, всё еще глядя вперед.

Стэфани Томпсон была хозяйкой дома справа — добродушной пожилой женщиной, лучшей подругой миссис Грэйнджер, приемной матери Гермионы. Она часто заходила по вечерам «на чай».

Миссис Томпсон за забором говорила что-то возбужденным голосом — но закутанная в толстый шарф молодая ведьма не разобрала слов, да и не прислушивалась. Она была раздосадована тем, что люди нарушили ее единение с природой, с этим белым снегом, с этой неопороченной чистотой.

— Гермиона! — раздался удивленный и радостный мужской голос из-за соседского забора. — Ты ли это?!

Женщина стряхнула оцепенение и повернула голову. Из-за невысокой ограды, разделявшей дома, ей радостно улыбался старый приятель детства Робби Томпсон, повзрослевший и возмужавший, но, в сущности, как это ни странно, не слишком-то изменившийся за те шесть или семь лет, которые прошли с момента их последней встречи.

— Робби! — с неподдельной радостью воскликнула Гермиона, поднимаясь и стряхивая снег. — Мерлин, сколько же мы не виделись?!

Молодой человек добродушно и задорно рассмеялся, окидывая ее оценивающим взглядом.

— Лет шесть! — заметил он, успокаиваясь. — А я приехал к родителям, поживу тут какое-то время. Получил работу в Лондоне. Ты что? Вспомнила родных, перелетная птичка? Надолго здесь?

— Пока живу тут, — сияя, ответила молодая женщина, облокачиваясь на столбики крыльца. — Так, немедленно всё бросай и дуй в гости! — деловито распорядилась она.

— А ты всё так же мною помыкаешь, — усмехнулся парень. — Мать будет ворчать.

— Бери миссис Томпсон с собой — моя мама будет ей рада.