— Значит, он был негодяй! — сказал книготорговец.

— Кто он был? Вы что-то сказали? 

— Он был отъявленный мерзавец, — повторил Кирай.

Ковач поскреб подбородок:

— Прошу прощения… но у меня все-таки несколько другое мнение. Тот несчастный был прав, говоря, что его совесть спокойна, нет на ней грехов, не запятнана она чудовищными жестокостями. А что касается второго, этого вашего властителя, так он был просто скот, а не человек!

— Грязным негодяем, вот кем он был, — сказал хозяин кабачка.

— Пусть так! — согласился Дюрица. — Я, во всяком случае, хочу лишь уточнить, что жизнь свою он прожил спокойно, так как все, что он содеял, в его время считалось правильным, относилось к числу неотъемлемых прав Томоцеускакатити. Насколько сам он считал это право для себя естественным — мы уже говорили… Так он и прожил свою жизнь с чувством полного удовлетворения, душевного покоя, окруженный любовью близких и уважением друзей…

— Хорошенький покой! — воскликнул Ковач. — И хорошенькая беззаботность, если из-за него мучилось столько людей, которым отрезали носы, выкалывали глаза и не давали отдыха, заставляя работать от зари до зари… Ничего себе!

Дюрица извлек из нагрудного кармашка часы и поглядел на циферблат:

— Итак, слушайте! Вам, господин Ковач, дается пять минут, чтобы решить, кем вы желали бы стать — Томоцеускакатити или Дюдю!

— Как так — пять минут? — воззрился на часовщика столяр.

— А вот так, как я сказал! По прошествии пяти минут вы умрете, а еще через десять секунд воскреснете, воплотившись либо в Томоцеускакатити, либо в Дюдю! Теперь вы поняли? Прошу выбирать, как вам подсказывает совесть!

— А может, не будем дурака валять, мастер Дюрица?..

— Вы что, не поняли?

— Нет…

— Ну так слушайте внимательно! Я — боженька и сижу тут вместе с вами. Хорошо, будь по-вашему! Я не боженька, а всемогущий Чуруба и говорю: в моей власти через пять минут лишить тебя жизни и тотчас затем воскресить. Но воскресая, ты станешь тем, кого выберешь сейчас, еще при жизни. Вам понятно? Так что взвесь все — в полном согласии с твоей честью, совестью, человечностью, сделанными по разному поводу высказываниями и со всем прочим! Теперь отвечай: кем ты хочешь воскреснуть — тираном или рабом? Tertia non datur!

— Что-что? — переспросил коллега Бела.

— Третьего не дано! — объяснил книготорговец и бросил взгляд на Дюрицу, ожидая одобрения.

— Но ведь ничего такого нет! — возразил столяр.

— Чего «такого»?

— Того, что вы сказали…

— Этого самого! — вмешался книготорговец. — Того, что вы Чирибири-Чуруба! Нет этого! Вам понятно?

Дюрица улыбнулся и, обращаясь к книготорговцу, сказал:

— Возможно! Но то, о чем я спросил, есть!

И тут он неожиданно взглянул на фотографа:

— Ведь так, милостивый государь?

Кесеи сидел на своем месте, опустив голову, он был бледен и водил пальцем по узорам скатерти. При словах Дюрицы он встрепенулся. Смущенно посмотрел на окружающих, снова опустил голову и, искоса взглянув на часовщика, пробормотал:

— Конечно, конечно…

На время наступила тишина.

— А дело-то, — нарушил тишину Ковач, — дело-то, как бы это сказать, серьезнее, чем я думал!

Он в свою очередь обвел взглядом окружающих:

— Вы не согласны?..

И продолжал:

— Видите ли, речь тут идет о том…

— О чем? — раздраженно перебил книготорговец. — Да просто нашему другу захотелось поразвлечься, только и всего! Разве не видите?

Фотограф поднял голову:

— Вы так полагаете?

— Да, я так полагаю!

— А я считаю, что господин Ковач прав, говоря, что дело это очень серьезное. Я бы добавил — серьезнее, чем можно себе представить!

Он бросил взгляд на Дюрицу:

— Что касается меня, я вас полностью понимаю! И еще раз повторю — я очень рад, что вы подняли здесь этот вопрос…

— Собственно говоря, это меня господин Дюрица спрашивал! — напомнил столяр. — А я как раз не знаю — вроде понял, а вроде и нет…

— По правде сказать, — произнес, морща лоб, хозяин кабачка, — я все еще не понял, почему вам нужно делать выбор и какой…

— Ага! — сказал Ковач. — Значит, вы, коллега Бела, не помните, о чем здесь шел разговор до этого? О том, что мы, простые люди, хоть и задавлены нуждой и заботами, все равно не хотели бы оказаться в шкуре какого-нибудь главного советника, генерала или распределителя пайков.