Потом граф от нее отлучился, а она, ожидая его, услышала от пришедшего к ней офицера, что ее велено арестовать. От сей вести пришед она в крайнее смущение и отчаяние, послала к графу письмо, в котором она сказывала ему свое удивление, что поступая с нею всегда учтиво, вздумал так ее обидеть, и чтоб он, по крайней мере, повидался с нею и открыл причину такого жестокого с ней поступка. На сие ответствовал он письмом, при сем в оригинале приложенном.

С сего времени осталась она на адмиральском корабле с своею служанкою и поляками, а из вещей ее, сюда привезенных, прислали к ней некоторую часть на другой день, а достальные привезены уже в Гибралтар на фрегате.

Из Ливорнского порта поехали они, спустя после ареста дни два, в море, и с того времени никаких больше приключений ей не было.

В 1867 году начальник II Отделения Личной канцелярии утверждал, что письма неизвестной к Орлову в деле нет. Он счел необходимым указать, что находящееся там неграмотное и несвязное послание на немецком языке без подписи и даты, возможно, — но не более того! — является упомянутым ответом Орлова. Характер почерка анализу не подвергался. Сам Алексей Орлов ни по этому, ни по какому другому поводу допрошен не был.

Неизвестная — А. М. Голицыну. Перевод с французского. Петербург. Равелин Петропавловской крепости. 1775 г.

Ваше сиятельство!

Имею честь писать вам сии немногие строки с тем, чтобы просить вас представить прилагаемое письмо ее величеству, если вы то признаете удобным. Я полагаюсь на ваше доброе сердце, ваше сиятельство; здесь нет нужды входить в длинные рассуждения о всех этих историях, я готова сделать известным всему миру, что все мои поступки были для пользы вашего отечества, здесь неуместно входить в политические предметы, я их объясню в свое время и где следует, но время коротко, я не боюсь ничего, потому что я делала добро, и если бы ко мне прислали кого-нибудь, как я того желаю, все было бы иначе и было бы много такого, чего теперь нет.

В ожидании пока кончатся мои несчастия, я заклинаю ваше сиятельство иметь некоторое внимание к моему положению. Вы рассуждаете хорошо, ваше сердце, князь, добро и правдиво, я полагаюсь на вашу справедливость. Для чего делать несчастными невинных. Верьте мне, я благонамеренна и бог справедлив, хотя и страдаю нравственно, я убеждена, что это не может продолжаться, потому что вся моя система состоит в справедливости и в том, чтобы обращать на добро все продолжение моей жизни. Я не знаю, что такое зло. Если бы его знала, я не отдалась бы в руки генералу Орлову и не поехала бы с ним на флот, на котором было 20 000 человек. Нет, князь, я не способна на низость.

Тысячу раз прошу прощения, если я вам надоедаю, но люди чувствительные, как ваше сиятельство, принимают весьма легко участие в других, я имею к вам слепую доверенность. Утешьте меня, князь, уверением в вашей благосклонности, я буду всю мою жизнь с чувствами величайшей признательности и остаюсь, князь, вашего сиятельства покорнейшая и преданная к услугам

Елизавета.

Безликие обороты великосветской вежливости, обязательная лесть и необъяснимый оттенок (а может, так только кажется?) личных отношений, давнего знакомства, когда можно рассчитывать на уважение, добрую волю, хотя бы благожелательность. Иначе откуда им взяться в отношении к следователю, впервые встреченному, в условиях крепости, одиночной камеры, все более сурового обращения и заведомого бессилия Голицына? Кем он был, кем мог быть, как не слепым исполнителем воли Екатерины, распорядившейся захватить неизвестную и готовившей расправу над ней. И тем не менее — «утешьте меня, князь, уверением в вашей благосклонности»…

Или ссылка на «генерала Орлова». Если существовала у них с неизвестной какая-то близость, если впереди тем более было появление ребенка, то не прозвучал ли бы отзыв чуть-чуть иначе? Менее официально, более лично, хотя бы горько или раздраженно. В словах о низости только нота высокомерного презрения — не больше.

А. Г. Орлов — Екатерине II. Ливорно. 14/25 февраля 1775 г.

Оная ж женщина росту небольшого, тела очень сухого, лицом ни бела, ни черна, глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие и коса, брови темнорусы, а на лице есть и веснушки; говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-англински, думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языками очень хорошо говорит…

А. М. Голицын — Екатерине II. Петербург. 31 мая 1775 г.

…Сколько по речам и поступкам ее судить можно, свойства она чувствительного, вспыльчивого, разума и понятия острого, имеет многие знания, по-французски и по-немецки говорит она совершенно, с чистым обоих произношением и объявляет, что она, вояжируя по разным нациям, испытала великую в себе способность к скорому изучению языков, спознав в короткое время английский и итальянский, а живучи в Персии учила арабский и персидский языки. Впрочем росту она среднего, сухощава, статна, волосы имеет черные, глаза карие и несколько коса, нос продолговатый и с горбом, почему и походит она лицом на итальянку…

Два человека, два портрета и два отношения. Нарочитая недоброжелательность Алексея Орлова — чтобы чего не подумалось императрице! — и откровенная уважительность Голицына. Нетрудно понять, что она не входила в круг обязанностей доверенного следователя, тем более была недопустима в отношении законной или незаконной претендентки на престол. И тем не менее Голицын пишет и о «чувствительном свойстве», и об «остром разуме».

Польский посол в Ватикане маркиз д’Античчи подтвердит, что неизвестная «прекрасно изъяснялась на языке французском, с таким искусством и ловким изложением понятий, что могла привести в замешательство всякого не очень осторожного». В персидские годы «самозванки» посол не верил: слишком глубокими познаниями в науках и искусствах она обладала, слишком хорошо разбиралась в политических системах и состоянии дворов, особенно северных государств и Польши.