Только и всего? Но ведь это же Франция, то самое гнездо Бурбонов, которым Екатерина II не доверяла, за которыми, как за главными врагами, пристально следила. Разве не сама она писала в эти годы, что «постараются они коварством и хитростию искать самого малейшего к привязке предлога для нанесения нам вреда»?

И вот два года неизвестной во Франции, признание, что со многими знатными особами приходилось встречаться, что именно здесь многие настаивали на ее царственном происхождении, — и никаких вопросов следователя. Неизвестная не стремится к объяснениям. Но их по каким-то причинам старается избежать и следователь.

Как может он не заинтересоваться хотя бы двумя из полученных ею за эти годы писем: в октябре 1772 года из Флоренции и в январе 1773 года из Рима. Автором обоих был И. И. Шувалов. Голицын обходит их молчанием, а спустя сто лет другой доверенный чиновник, начальник II Отделения Собственной канцелярии, будет утверждать, что именно этих писем в деле самозванки не осталось: исчезли, не оставив никакой памятки о своем содержании.

Из Франции поехала она в немецкую землю с таким намерением, чтобы в Голштинии или в другом месте купить себе землю и жить тамо спокойно. Но в одном немецком городе получила она от герцога Шлезвиг-Голштинского князя, графа владетельного Лимбург-Стирумского Филиппа Фердинанда (который об ней был уведомлен из Франции) письмо, в котором он, предлагая ей свои услуги, желал ее видеть, а потом и сам к ней приехав, предложил, чтоб она поехала с ним в его владения, где она может остаться сколько ей угодно, а потом принять свои меры; почему она вместе с ним туда и отправилась.

И вот они, совершенно откровенные французские нити, — посредничество во встрече с «голштинским претендентом», как называли Филиппа Фердинанда в Петербурге. Предложение поселиться в его землях, а потом — разве недостаточно красноречиво! — «принять свои меры». Какие, когда, с чьей помощью? А если нити только выдавались за французские, а действительность выглядела совсем иначе? Неужели ни один из этих вопросов не заслужил внимания следствия, хотя претензии «претендента» поддерживали и Венский двор, и Версаль. Неизвестная не ставит под сомнение его права. «Герцог Шлезвиг-Голштинский князь» — подобный титул в петербургских условиях звучал открытым вызовом и русскому правительству, и самой Екатерине. Разбираясь в существе притязаний Филиппа Фердинанда, неизвестная не могла этого не знать. Так что же — промах или расчет?

Во время ее там бытности князь сделал ей, чрез своих советников, формальное предложение о своем намерении, что он желает взять ее за себя; но она, не зная ничего подлинного о своей породе, хотела наперед о том известиться, что и надеялась получить, по причине вышесказанного Галием, в России, а потому и думала, чтобы приехать сюда, предстать к ее величеству и сделать достаточные объяснения в пользу Российской коммерции касательно до Персии, потому что она, по долговременной там бытности, обо всем введение имеет, чему она, живучи у князя Лимбургского, сделала свои примечания и план, который и послан был при письме от князя, к здешнему вице-канцлеру, чрез находящегося в Берлине Российского министра, и которого план концепт находится между ее бумагами, взятыми в Пизе. Сею услугою думала она получить от ее величества какую-либо милость и приличное название, по которому могла бы она выйти за князя Лимбургского, о чем тогда ему и сказала.

Князь, желая сие намерение употребить себе в пользу, дал ей, за своею печатью, полную мочь, — которая также находится между ее бумагами, — с тем, чтобы ей ходатайствовать по претензии его в рассуждении княжества Шлезвиг-Голштинского.

В объяснения можно не верить, и, само собой разумеется, их нельзя принимать на веру, но факты… Было отправлено письмо российскому вице-канцлеру или нет? Официальная версия утверждала, что все ограничилось показанным трирскому конференц-министру черновиком. Неизвестная тоже ссылалась на черновик в своих бумагах. Но как быть с ее ссылкой на русского посла в Берлине, через которого якобы отправлялось письмо? И с самим адресатом? — пусть Александр Михайлович Голицын, однофамилец и тезка следователя, тоже фигура совсем не простая, но, во всяком случае, он не только был жив, но и находился под рукой, в Петербурге.

С 1742 года «дворянин» — член русского посольства в Голландии, Голицын с 1755 года чрезвычайный посланник в Лондоне. Был ли он способным дипломатом, но без родственных связей здесь вряд ли обошлось. Брат Голицына, Петр, относился к ближайшему окружению И. И. Шувалова и пользовался деятельнейшей поддержкой фаворита.

А М. Голицын сумел, хоть и с опозданием, примкнуть к сторонникам рвавшейся к власти Екатерины, стал в 1762 году вице-канцлером, но доверия новой императрицы не снискал. Она явно не любила его и, по словам английского дипломата, «допускала лишь до безделиц». И тем не менее только в апреле 1775 года, за считанные дни до начала следствия над «самозванкой», Голицын был уволен от должности вице-канцлера и отстранен от всяких внешнеполитических дел. Почти одновременно погиб на дуэли его брат Петр. Современники открыто говорили о предательском убийстве. То ли один из близких Екатерине людей, некий И. А. Шепелев, испугался возможного соперничества в отношении симпатий императрицы, то ли по каким-то иным соображениям Петра Голицына оказалось нужным убрать.

И удивительные рассуждения неизвестной о хлопотах за князя Лимбургского. Они выглядят так, будто она рассчитывала на своего рода приданое от Екатерины и русского правительства. Почему бы им не поступиться какой-то там Голштинией ради устройства ее личной жизни и благополучия?

Хотя к отъезду ее и сделано было уже приготовление, но как, между тем, получено известие о размене оного княжества на Ольденбург и Дальменгорст, почему не оставалось ему надежды получить удовлетворение по своей претензии, а при том, в то время, курфюрст Трирский находился в Аугсбурге, куда надобно было Лимбургскому князю ехать для окончания трактата, чего для он, отменив помянутое свое намерение до другого времени, туда и поехал, то она осталась в сем графстве, где по той причине, что князь хотел ее взять за себя, признавали ее за будущую его супругу. После сего получала она письма, как от оного князя, так и от первого министра Тревского (Трирского. — Н. М.) барона Горнштейна, которые также в бумагах находятся.