Поднялись выше и увидели руины дворца Тиберия… Сколько раз уж Шаляпин и Горький бывали здесь, на высоте 334 метров над уровнем моря, но каждый раз восхищались самым величественным из тех двенадцати императорских дворцов, построенных на Капри древнеримскими строителями… Вступили и на самое страшное место, прозванное Сальто Мортале, место казни несчастных, приговоренных к смерти Тиберием: просто связанного сбрасывали с этого уступа в морскую пучину.

– Не помню, говорил ли я тебе, Федор, что еще более омерзительная фигура здесь снискала дурную славу… Лет двадцать тому назад здесь устраивал свои оргии, которые заканчивались чаще всего чудовищными скандалами, пушечный король Фридрих Альфред Крупп, он, правда, построил здесь шоссейную дорогу, несколько необходимых для острова зданий, но был настолько отвратителен, что его выслали с острова. Не помогли и богатства, и заступничество германского кайзера Вильгельма Второго. Недолго прожил после этого – застрелился в Берлине.

– Туда ему и дорога! – безжалостно произнес Шаляпин.

Вскоре они вернулись в ресторанчик, где уже все было готово к тарантелле и к легкому застолью для высоких гостей. Кармела и Энрико, одетые в яркие итальянские костюмы, сидели на лавке в ожидании знака гостей, чуть в стороне сидела старая полная женщина в черном с бубном между коленями. Около старухи сидела маленькая девочка в пестром платьице, ее черные кудри резко контрастировали с копной седых волос старухи.

Кармела легко двигалась вокруг своего суженого, очаровывая его своими плавными движениями, ее огненные глаза то страстно и нежно поглядывали на своего Энрико, то бурно и ревниво отталкивали его за какие-то будущие провинности совместной жизни. Под удары бубна, после которых старуха трясла им в воздухе, вызывая тем самым мелодичный звон бубенцов, Кармела легко набрасывала на голову Энрико свой брачный девичий пояс и кружилась вокруг него, вызывая и в нем такие же страстные любовные чувства, грациозными движениями, которым бы позавидовала профессиональная балерина, сбрасывала со лба капельки невидимого пота, да так ловко перебирала при этом своими босыми ногами и столько правдивости и простоты было во всех движениях Кармелы и Энрико, что у Горького и Шаляпина порой набегали слезы умиления.

Небольшая тесная комната не давала двум юным «влюбленным» развернуться в танце, как бы им хотелось и как, по всей видимости, они могли бы. Но и то, что увидели Горький и Шаляпин, покорило их красотой и значительностью танца, некоторые движения которого, несомненно, взяты из брачного ритуального танца давних времен.

Поблагодарив танцоров, старуху и девочку, которая вопила слова тарантеллы, друзья покинули гостеприимную кантону.

– Непременно попробую описать эту картинку, но, может быть, конец будет у этой картинки другой. А так может получиться красочно… Представляешь, у меня уже есть начальные слова этой повести: «Грянул, загудел, зажужжал бубен, и вспыхнула эта пламенная пляска, опьяняющая точно старое, крепкое, темное вино, завертелась Кармела, извиваясь как змея, – глубоко понимала она этот танец страсти, и велико было наслаждение видеть, как живет, как играет ее прекрасное непобедимое тело…» Как ты считаешь?

– Как всегда, превосходно сказано, Алексей. А я вот смотрел на эту чудесную Кармелу и почему-то вспомнил нашу Дёжку Винникову, дочь простого русского мужика, николаевского солдата, выступления которой под именем Надежды Плевицкой объявляются аршинными буквами и сводят с ума Собинова, Николая Второго и его министров, великих князей, профессиональных критиков и музыкантов… Сергей Саввич Мамонтов мне все уши прожужжал, все уговаривая послушать ее, а мне все некогда. Станиславский мне говорил о ней, а получалось так, что то я на гастролях, то она. А в прошлом году нам повезло… Побывала она у меня дома, весь свой репертуар спела у меня, уж и наговорились мы с ней… Какая чудесная, обворожительная, талантливая певица и простой, сердечный человек. Немножко уж загордилась, но тут же призналась, что я, Шаляпин, оказал на нее самое заметное влияние. И действительно, впервые я увидел, что эстрадная, можно сказать, кафешантанная исполнительница русских и прочих песен играет на сцене… О Надежде Плевицкой много говорил мне Юрочка Беляев, читал я о ней всякие статьи музыкальных критиков, отзывы композиторов и писателей. Чуть ли не все писаки-журналисты в единый голос восхищаются тем, что народная целина, черноземная и могучая, все еще выдает горьких, Шаляпиных, плевицких, обещают, что выйдут еще сотни и тысячи талантливых, оригинальных, органических натур. Ну, это еще ладно, пускай… Но терпеть не могу банальностей. Вот: «В Плевицкой теплится священная искра, та самая, которая из вятской деревни вывела Федора Шаляпина, из патриархального купеческого дома – Константина Станиславского, из ночлежки золоторотцев – Максима Горького…» Что за чушь пишут даже вполне приличные люди вроде Сергея Мамонтова или того же Юрия Беляева… И вовсе я не из деревни, а ты не из золоторотцев. Ты слушаешь меня, Алекса?.. Так наболело и так мне радостно идти с тобой по одной дороге и рассуждать о нашей музыкальной жизни.

– Слушаю, слушаю тебя, Федор, и с удовольствием смотрю на тебя. Расскажи мне об этой Дёжке Винниковой, уж очень меня интересует тамошняя жизнь, особенно про тех, кто вышел из недр русской деревни.

– Дёжка прошла все университеты жизни, ее биография могла бы стать сюжетом увлекательного романа. Из деревенской избы, где, кроме нее, еще родители, брат и четыре сестры, судьба кинула ее в монастырь, единственное место, по ее словам, где она смогла научиться писать и читать, случайно попала в бродячий балаган, потом ресторанный хор лапотников, и только потом началось выдвижение ее на эстраду… А сейчас ей представляют самые выгодные условия, и она может петь и в Царском Селе, и в Благородном собрании, в лучших театрах Ялты, Москвы и Петербурга. Я так рад за нее, ведь она могла потонуть в ресторанной клоаке жизни. Трудно поверить, но она еще два года тому назад выступала в дни Нижегородской ярмарки, в ресторане Наумова. И ничуть не скрывала того, что ей пришлось перенести. «Кабак, – признавалась она мне, – что и говорить, скользкий путь, круты повороты, крепко держись, а не то смотри – упадешь. Когда на занавес выбрасывали аншлаг с моим именем, зал смолкал, – рассказывала Дёжка у меня дома. – И было странно мне, когда я выходила на сцену: предо мной стояли столы, за которыми вокруг бутылок теснились люди. Бутылок множество, и выпито, вероятно, немало, а в зале такая страшная тишина зеркальных стен, опустив салфетки, стоят, не шевелясь, лакеи, а если кто шевельнется, все посмотрят, зашикают. Такое необычное внимание я не себе приписываю, а русской песне…» Вот какая скромница! А заставить полупьяных мужиков и разгоряченных бабенок умолкнуть может только настоящий большой талант. И представляешь, Ленька Собинов уговорил ее выступить вместе с ним и Николаем Фигнером в благотворительном концерте, и она с честью выдержала испытание успехом, после чего переменила кафешантан на концертную эстраду. Молодец Леонид Собинов, благороднейшая душа… Я много читал заметок о ней, я с восторгом прослушал весь ее репертуар, она действительно с редким талантом сочетает драматический талант с вокальным искусством, она умеет передавать психологию песни, она создает полную иллюзию жизни, сопереживает ее героиням, вместе с ними плачешь, смеешься, грустишь, хоронишь ближних… Она не кончила консерваторий, дыхание у нее не развито, голос на диафрагму не поставлен, общее музыкальное образование более чем скудное, а между тем она своим голосом и драматическим талантом берет власть над публикой, даже и самой взыскательной. А ведь она простая женщина, может быть, даже скорее некрасивая, к тому же еще не умеет носить красивую одежду. Смотрит она исподлобья, с недоверием, но это на первых порах, потом она преображается и становится чудесным человеком, способным властвовать над людьми. И как мне отвратительны люди, кто в ней, как явлении, усматривает проявление грубого плебейства, господства «фабрично-кухарочьих» песен…

– Есть в «Сатириконе» сатирический рисунок Ре-Ми. Видел?

Шаляпин отрицательно мотнул головой.

– Там изображена отвратительная кухарка с кастрюлей, она выступает перед семьей мелкого чиновника. И подпись под рисунком: «В каждой, самой небогатой семье есть возможность слушать свою Плевицкую, приглашенную из кухни на одну или несколько гастролей». Точно ли, не помню, но за смысл ручаюсь. Теперь я вспомнил полемику вокруг этой певицы… Хорошо бы достать пластинки! Может, ее записали?

– Не могу тебе сказать, но думаю, что скоро запишут, если не записали уже… Она все больше входит в жизнь профессиональных актеров, театров, администраторов. Однажды я слышал, как Теляковский, обращая внимание на технику рук, говорил известным оперным артистам: «Учитесь у Плевицкой, как держаться на сцене». И действительно, как писал один из рецензентов, у нее милые жесты, милая манера держаться, она умеет вовремя быть неподвижной, «вкопанной» и вовремя двинуться и чисто русским славно-застенчивым и немного лукавым движением поднести руку к лицу… Я слушал ее «Лучинушку», «Липу вековую» и другие, а одну народную песню «Молодешеньку» я разучивал с ней вместе… Талантливая, оригинальная, очень интересная… Есть в ее репертуаре что-то граничащее с так называемым народным и фабричным… Есть и поза, подогнана под современность, без искренности и настоящей поэзии, которыми полны наши песни… Я подсказал Надежде Васильевне несколько настоящих, подлинных песен, выстраданных, выношенных в народной груди… Есть, есть у нее недостатки и в самом голосе, а главное – в его обработке. Плевицкая сильно может заинтересовать как непосредственного слушателя, бесхитростно воспринимающего впечатления, так и самого изысканного знатока. Она талантлива – в этом вся сила, в этом тайна ее обаяния, огромного обаяния, она обладает всем богатством психологических нюансов для передачи всех человеческих чувств со всеми их оттенками. Непременно пришлю тебе пластинки с ее записями и граммофон, если у тебя нет…

– Есть! Твои пластинки слушали. Каприйцы, особенно те, кому не довелось тебя слушать «живьем», рабочие, революционеры, итальянцы, простые рыбаки, восхищались твоим пением, Федор. И как ты хорошо рассказываешь, столько тепла в твоих словах, твоих оценках чужого таланта, чужого труда. И я, слушая тебя, все время вспоминал твой разговор с Пятницким, о твоем желании написать воспоминания.

– Порой у меня действительно возникает желание рассказать о моей жизни. В конце прошлого года исполнилось двадцать лет моей сценической деятельности, хотел отметить этот юбилей, но сам знаешь, что произошло. Не знаю, как я служил Искусству, хорошо или плохо, но знаю только одно, что имя мое в Искусстве заработано мною потом, кровью и всевозможными лишениями, имя мое не раз прославляло мою родину далеко за ее пределами, и потому особенно обидно иметь такой чудовищный юбилей, в котором самое высокое приветствие выражается словами «холоп», «подлец». Не знаю, что сделали для родины многие из тех, кто меня оскорбил, может быть, больше моего, но пока что-то ничего особенного не известно, многие из них просто ничто, считающие себя революционерами и ищущие прав и свободы. Самое ужасное, Алекса, произошло на спектакле «Дон Кихот» в Париже.