– А что с Мариинским? Так и не помирился с ними? Новые власти нашли нового Шаляпина? – Иола Игнатьевна явно издевалась над новым руководством бывших императорских театров, которое, как она знала, не спешило пригласить Шаляпина в театр после разрыва.

– Нет, только недавно зашевелились, присылали ко мне делегатов позондировать почву примирения… Я отнесся положительно к этим переговорам… Целый сезон меня не было в театрах государства, но дума моя всегда находилась там. Конечно, я чувствовал обиду, горечь от этой размолвки… Трудно сейчас это объяснить, но в то время, сразу после Февральской революции, когда все были словно в каком-то тумане и в каком-то бреду, новому руководству показалось, что могут обойтись без Шаляпина, этого «генерала», любимчика Теляковского, которому, дескать, все позволено. Но я буду счастлив вернуться в родную мне семью. Прочь все раздоры, прочь всякую мелочь! Да здравствует искусство! Да здравствуют славные государственные театры, да здравствуют мои друзья – артисты, сотрудники и все труженики, работающие на славу нашего родного искусства! Через месяц я им пообещал вернуться в Мариинский, пока не освобожусь в Народном доме, я уж говорил с Аксариным.

И разговор, как обычно, перешел на детей, на их привычки, характер, мечты и планы. Бесконечно мог длиться этот разговор, Шаляпин все спрашивал и спрашивал, как прежде, вроде бы их ничто не разделяло, но неожиданно Иола Игнатьевна умолкла, а потом вдруг отвернулась, скрывая слезы… Но что он мог поделать? Он любил и вторую семью, пусть незаконную, непризнанную, но Марфу и Маринку уже не оторвешь от сердца.

Иола Игнатьевна ушла, а Шаляпин, чтоб скрыть волнение, снова начал перебирать лежащие на столе письма… Как помочь Коровину? И Шаляпин вспомнил беспомощного друга, лежавшего на кровати во время тифа. Даже во время болезни он был красив… А сколько интересных рассказов, фантастических случаев хранила его память… И как он бывал глубок и серьезен, как только речь заходила об искусстве, какие дивные воспоминания у него о Левитане, поре их совместной учебы… «В студенческие годы жил я с Исааком Левитаном в номерах на Сретенке. Жалкий грошовый номер, две кровати и стол между ними. Просыпаюсь однажды очень рано. В окно светит розовое утро. У окна стоит Исаак, и его лицо залито слезами.

– Костя, взгляни, как это прекрасно! – восклицает он.

Что это – сентиментальность? Или чувство безграничной любви к красоте мира, к ее животворному волшебнику – солнцу, чувство, переполнившее художника, нашедшее исход в слезах…»

Как горько сожалел он, что растаскивают его картины… Стоило ему заболеть и лечь в больницу, стоило ему от безделья взять кисть в руки и писать этюды с чего попало на глаза, как пришедший на осмотр знаменитый доктор тут же небрежно бросил: «Ишь, сколько накатал» и забрал с собой несколько этюдов, как какую-то мелочишку, не важную для художника, который, дескать, еще «накатает»… А сам за визит берет не менее 50 рублей… Жаловался Костя, как однажды он попал в больницу в Севастополе, попросил принести кисти и краски, стал писать из окна… «А знаешь ли, – вспомнил Шаляпин еще один рассказ Коровина, – мне запретили в Севастополе заниматься живописью; нет, не доктора, а просто я спросил позволения у властей писать, а мне ответили: нельзя – военное время, честное слово. А мне так нравится – строго у нас. Хорошо… Я теперь больше ничего не буду спрашивать, уж очень строго все. И писать больше не буду картин, ну их к черту… Но все же не утерпел и снова взялся за кисти… И кто бы, ты думал, достал мне разрешение? Еврей Якобсон, музыкант, пианист, вольноопределяющийся. «Вам, господин Коровин, разрешение сделано, завтра будет». И действительно, я получил его. И потом все хлопал меня по плечу и говорил: «Ничего, мы устроим, вы же знаменитый художник, но они же ничего не понимают»… Как это странно все… Севастополь – огромный город. Масса евреев, греков, татар, поляков, разных племен вообще. Получает разрешение малоизвестный художник Ганзен. Разве непременно нужно иметь немецкую фамилию, чтобы получить разрешение? Наконец, подумай: у меня аттестат начальника Московского военного округа и министерства двора. Живопись – моя профессия, я академик, старший профессор школы. Краски, кисти, палитра, холст лежат у меня на столе… А писать не могу – запрещено, жди разрешения, которое достает Якобсон… Все у меня есть, но только фамилия, к сожалению, русская…» И столько неподдельной горечи слышалось в голосе Коровина, что Шаляпин готов был поверить в его сожаление, но увидал его ироническую улыбку и успокоился… А ведь он действительно тяжко болен. Стоило ему пройти сто шагов, как в сердце чувствовал боль, задыхался, немели ноги… А перед этим успел купить автомобиль, чтобы из него писать; а писать из автомобиля, оказалось, некогда, к тому же он испортился, стерлись зубцы, пришлось продавать… Действительно: век живи – век учись… Но не так уж просты наши отношения, думал Шаляпин.

Стоило ему узнать от Ивана Ивановича Красовского, врача, работавшего в его лазарете во время войны, что Костя Коровин нуждается в деньгах, как тут же написал ему: «Ради Бога, прошу тебя, в случае нужды скажи мне, сколько тебе нужно, и я с удовольствием буду рад оказать тебе в этом дружескую услугу. Ты знаешь, милый Костя, как я тебя люблю и уважаю, значит, смею надеяться, что ты со мной церемониться и стесняться не станешь. Друзья должны существовать и проявлять себя в тяжелые минуты жизни – вот я здесь к твоим услугам. Жду, что ты мне скажешь…» Или что-то в этом роде, смысл все тот же самый… Но ответ получил какой-то уклончивый, чтоб не писал «глупостей», так и не получил от него ответа, а от Теляковского узнал, что Костя на него обиделся за это от чистого сердца идущее предложение. И почему если вот так напишешь, то это предложение можно совсем извратить и истолковать превратно? Говорил Костя своим друзьям после этого письма: «Я вообще скажу вам правду, не верю Федору ни в чем, он очень зарвался и очерствел сердцем. Он хочет помочь, а картины норовит купить за грош… Никогда не имеет в кармане денег и всегда берет и забывает отдать – напомнить не хватает духу. Но он же помнит все – каждое свое пустяковое одолжение, забывает то, что никогда бы он не был Шаляпиным, если бы не было нас…» Нет, какие злые люди есть. Зачем все это передавать мне, видимо, для того, чтобы поссорить нас. Но этого никому не удастся сделать… И как смешон Костя, если он не понимает моей натуры… Я ж и на базаре торгуюсь, хоть грош выторгую, уже рад… А что мне грош, да и сотня, и тысяча, когда у меня уже сотни тысяч лежат в банке, а от каждого концерта получаю не меньше десяти тысяч. Это ж моя натура, мой характер, мне так интересно торговаться. И хотелось ему помочь, потому что узнал, в каких тяжелых обстоятельствах он оказался: сын попал под трамвай, столько нужно было денег для его лечения. Он и Теляковскому признавался, что окружающие заставляют думать о деньгах как единственной защите; более того, обстоятельства заставляют быть жидом, – так как все лучшее в нем никому не нужно, за все лучшее в себе он платится горько, все в нем убито, оболгано, оклеветано, не понято, и он, как пресмыкающийся, должен выпрашивать, ловчить, дабы немного хотя бы сберечь необходимое, как долг в человеке, защиту себя и сына… И как он прав: у нас никто никого не выслушивает и никто никого не слушает… А о каком поразительном случае нашего невежества рассказывал Владимир Аркадьевич. Оказывается, некто Брайловский, живописец, художник-декоратор московских императорских театров, написал ему письмо, в котором просил у Коровина разрешения делать картины с его декораций, он этим живет, потому жизнь так сера и скучна… И раз Коровин еще жив, то пусть даст разрешение, а то как-то неловко списывать с чужих картин… А если б умер, то было бы ловко списывать с чужого. А действительно, премилый народ у нас в России… И Коровин просто слезно умолял Теляковского дать распоряжение Московской конторе, чтоб она не давала права без его разрешения делать какие-либо рисунки и картины с его постановок декораций и костюмов… Действительно, он прав: ведь это черт знает какая наглость, какой беззащитный грабеж… Разве мыслима такая вещь где-либо в Европе. Такие съемки будут издаваться под своей редакцией, а потом будут говорить, что Коровин вот с чего брал свои картины… Хорошо, что мы с Горьким помогли выхлопотать ему охранную грамоту, а то вселили бы к нему какого-нибудь пропойцу с большой семьей… У нас сейчас все возможно.

Удастся ли помочь ему с дачей в Охотино… И поможет ли здесь Луначарский… Только в том случае, если вступится Горький.

Вернувшись в Петроград, Шаляпин выступил в спектакле «Борис Годунов» в Народном доме, а через две недели свою любимую партию исполнял в Мариинском театре. После спектакля вся труппа, весь хор, весь оркестр, театральные рабочие, делегация от Александрийского театра приветствовали Шаляпина с возвращением на сцену Мариинского театра. По окончании чествования, писали в газетах, все присутствующие поднялись наверх пить чай, долго продолжалась дружеская беседа в этот день.

Так и потекла его жизнь словно по двум руслам: выступал и в Мариинском, и в частных театрах.

Но о Коровине не забывал, выбирая благоприятный случай для серьезного разговора. В ближайшие дни Луначарский должен быть у Горького. Плохо только, что Горький все время ссорится с большевистскими властями. Что с ними сделаешь, если они крепко захватили власть.

Горький неважно чувствовал себя эти дни, и Шаляпин как-то навестил его. Спектакля сегодня не было, до преферанса еще далеко, решил Шаляпин и заглянул к другу.

– Опять ругаешься с властями, – добродушно сказал Шаляпин, обнимая Горького. – Твои «Несвоевременные мысли» постоянно в центре внимания, «Правда» то и дело критикует тебя, никак ты им не потрафишь… За каждую мелочь готовы тебя измолотить..

– На улицу выползла неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы пытаются возглавить ее и творить историю русской революции. И каждый упрек в адрес своим бестолковым и нелепым действиям готовы истолковать как неприятие революции вообще… Захватили власть люди, не имеющие никакого представления о свободе личности, о правах человека. Несколько месяцев тому назад я писал в той же «Новой жизни», что отношение Ленина и Троцкого к свободе слова, в сущности, ничем не отличается от такого же отношения со стороны Столыпиных, Плеве и вообще Романовых… И сейчас эти мои слова подтверждаются; многих ленинская власть похватала и стащила в тюрьму как несогласномыслящих. И совершенно позорный факт: пролетариат согласился на уничтожение свободы печати, Ленин и его приспешники узаконили это право, сейчас каждому трезвомыслящему интеллигенту готовы зажимать рот, грозят голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина – Троцкого… Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России; вот посмотришь, русский народ заплатит за это озерами крови… И вот попробуй скажи что-нибудь подобное, тут же пришьют очередной ярлык… Называют меня отшатнувшимся от народа писателем, особливо достается мне от Демьяна Бедного. В своем стихотворении «Горькая правда» он вроде ругает меня, а за что… И вот читаешь и не понимаешь, как можно обвинять писателя в стремлении говорить то, что думаешь. Вопреки своим намерениям, он вроде бы и одобряет меня… Очередной холуй Кремля. Потому и нужен им, даже живет в Кремле…

– Ты прав, уж очень много арестованных, все время вожусь с ними, приходится ездить хлопотать то за того, то за другого… И если б не Демьян Бедный, то я ничего б не сумел сделать…

Алексей Максимович недовольно посмотрел на Шаляпина.

– Ты не смотри на меня так… Вот недавно был я в Москве. И шел я как-то к нему по делу, вдруг около театра «Парадиз», или, как теперь его называют, около Интернационального театра, ко мне подошел почтенный человек и буквально преградил мне путь, бухнувшись на колени мне в ноги. «Уж не сумасшедший ли?» – подивился я. Но человек посмотрел на меня умоляюще, и я увидел на глазах его слезы. Я помог ему встать и спросил, в чем дело. «Господин Шаляпин! Вы – артист. Все партии, какие есть на свете, должны вас любить. Только вы можете помочь мне в моем великом горе…» Обычная история: оказалось, что его сын арестован, ему грозит смертная казнь, он у него единственный, провел всю войну прапорщиком запаса. И если б ты слышал, как он плакал, у меня сердце разрывалось… Что мог я ему сказать… Попросил зайти ко мне на Новинский дня через два… А у Демьяна Бедного, на мое счастье, сидел Петерс, я его и попросил за сына старика… Петерс обещал. Через два дня пришел ко мне старик с сыном… Если б ты видел его в этот момент… А молодой человек оказался музыкантом, намерен поступить в какую-то воинскую часть и, скорее всего, поступил, дирижер… И сейчас, видимо, где-нибудь исполняет великий «Интернационал», а отец его – бывший прокурор Виленской судебной палаты… Вот так, Алексей Максимыч, и живем.