– Нет, Федор Иванович, многие говорят о Владимире Ильиче только хорошее: чуток ко всякой просьбе, внимателен к каждому человеку, а не только к выдающемуся, – сказал Эскузович, уже год исполнявший обязанности, которые исполнял Теляковский, и познавший некоторые особенности нынешних правителей. – Вот наши питерские дамы чувствуют себя вольготно под покровительством Зиновьева, ведь только потому они ведут себя так нахально и просто требуют передать накопленные годами богатства императорских театров – декорации, костюмы, реквизиты, материалы различных мастерских – провинциальным театрам и самодеятельным кружкам: дескать, надо помочь провинции встать на ноги и работать так же, как Мариинский и Большой, Малый и Александрийский…

– Я слышал, Иван Васильевич, что некоторые уж совсем леваки требуют передать и здания бывших императорских театров для их пролеткультов и прочей дребедени… Вот ведь до чего договорились. И все наши питерские власти… Был я у Зиновьева, нужда заставила пойти к нему…

Шаляпин внимательно посмотрел на дверь, за которой совещался Луначарский, понял, что время есть.

– Повадились ко мне мелкие комиссары… Знают, богатый дом, есть чем поживиться… Материально страдая, как и все, я все-таки кое-как перебивался и жил более или менее, я ведь часто выступал у матросов и солдат, они в знак благодарности за доставленное удовольствие давали мне продуктов… Я не отказывался: вы ж знаете, у меня двое маленьких детей в Питере, пятеро в Москве да у Марии Валентиновны двое детей от первого брака. И всех я считаю своими… Так что соглашаюсь на любой гонорар, лишь хоть что-нибудь принести детям, которым иной раз не хватало даже молока. И вот какие-то бывшие парикмахеры и сапожники, став комиссарами, объявили меня буржуем, а мой дом подлежащим всяческим контрибуциям. То и дело стали навещать меня эти люди. Вначале это меня немного забавляло и смешило. С умеренными дозами таких развлечений я готов был мириться, но эти милые комиссары зачастили в мой дом… Купил я как-то у знакомой балерины пятнадцать бутылок вина, и с приятелем его попробовали. Лег спать. И вот часа в два ночи меня будят: «Опять пришли!» Вошел в гостиную, там молодые солдаты с ружьями и двое штатских. Штатские мне рапортуют, что по ордеру революционного районного комитета они обязаны произвести у меня обыск. Я говорю: «Недавно у меня были, обыскивали». – «Это не наша организация, из соседнего района». – «Ну валяйте обыскивайте. Что делать?» Они опять подымают ковры, трясут портьеры, ощупывают подушки, заглядывают в печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни социалистической, ни революционной. Вот эти тринадцать бутылок вина привлекли их внимание. «Забрать вино», – скомандовал старший, и я похолодел от возмущения. «Давайте лучше вместе разопьем!» – попросил я, но «парикмахеры» устояли. И вино забрали. В игральном столе нашли карты. Не скрою, занимаюсь этим буржуазным делом. Преферансом или бриджем. Забрали. А в ночном столике моем нашли револьвер. Забрали. И тут я взмолился: «Позвольте, товарищи! У меня есть разрешение на ношение этого револьвера. Вот смотрите: бумага с печатью». Но это не смутило моих ночных мучителей: «Бумага, гражданин, из другого района. Для нас она необязательна…» И сколько было таких случаев вторжения в мою квартиру, дома все тряслись от каждого стука…

Да и как же не трястись… Императора и его семью расстреляли, многих великих князей расстреляли, десятки тысяч офицеров в Питере расстреляли, братьев Стюарт расстреляли, Теляковского арестовывали, слава Богу, мне удалось его спасти… И вот эти визиты бывших сапожников и парикмахеров мне надоели. К тому же районные власти возжелали, чтобы Мария разгружала баржу. Я решил пойти к Зиновьеву, что оказалось делом непростым. Долго мне пришлось хлопотать о пропуске в Смольный. Наконец получил несколько пропусков, надо было пройти через целую кучу бдительных надзирателей, патрулей и застав.

– После покушения на Ленина, убийства Володарского, Урицкого и некоторых других видных большевиков охрану вождей пролетариата усилили, – сказал Эскузович.

– Наконец в одной из комнат третьего этажа принял меня Зиновьев, деловито спросил, что мне нужно. Я объяснил ему, что творится в моей квартире, объяснил, что моя жена Мария Валентиновна, ее камеристка и прачка просто не приспособлены выгружать дрова из затонувшей барки на Неве, это значит просто посылать их на верную гибель, рассказал, что мне прислали повестку о контрибуции в пять миллионов рублей, которые я должен выплатить немедленно, к такому-то сроку… Товарищ Зиновьев улыбнулся и обещал принять меры. На прощанье я ему ввернул, убаюканный благоприятным приемом: «Товарищ Зиновьев, Совет солдатских и матросских депутатов Ялты снял с моего текущего счета там около двухсот тысяч рублей. Не можете ли вы также похлопотать, чтобы мне вернули эти деньги ввиду продовольственного, денежного и даже трудового кризисов?» – «Ну, это уж! – недовольно пожал плечами Зиновьев, которому я показался, вероятно, окончательно несерьезным человеком. – Это не в моем ведении». Я попрощался, а по телефону я услышал: «С ними церемониться не надо. Принять самые суровые меры… Эта сволочь не стоит даже хорошей пули…» После этого визита кое-что мне вернули и меньше стали беспокоить. Не вернули только карты, пригодились, видимо, в казарме…

Наконец появился Луначарский, извинился за то, что заставил ждать, и пригласил в машину, которая вскоре направилась в Кремль.

– Федор Иванович! Я еще раз поздравляю вас с блистательным юбилеем. Жаль, что дела не позволили мне присутствовать. Все говорят, что вы были в ударе и покорили всех своих почитателей. Как вы поживаете? Как дети? – торопливо заговорил Луначарский, как только Шаляпин и Эскузович уселись в машину.

– Спасибо, Анатолий Васильевич! Много работаю, гораздо больше, чем до революции… Недавно я подсчитал, что с сентября по 31 декабря 1918-го я спел только в одном Мариинском театре тридцать восемь спектаклей, а у Теляковского я пел в сезон на двух сценах от тридцати до сорока спектаклей в год… А в 1919 году я спел в операх и концертах сорок восемь – пятьдесят раз, а ведь прошло всего полгода… Устал, Анатолий Васильевич, вот, пожалуй, главное, что я чувствую, устал настолько, что начали сниться мне странные и несбыточные сны…

– Интересно, Федор Иванович, послушать, о чем вы мечтаете и что может быть для вас несбыточного…

– Да снится всякая ерунда, как обычно, но вот уже несколько дней мне снится все один и тот же сон: Питер обнесен какой-то нелепой колючей проволокой, вроде изгороди причудливой, жена на той стороне, и я кричу ей: «Как же пробраться к тебе? Не видишь?» А она протягивает мне красный шелковый зонтик и говорит: «Держись, я тебя перетяну на эту сторону». Я лезу, на меня со всех сторон бегут люди с оружием и в разной форме, я, не зная, что делать, в ужасе смотрю на себя, а я почему-то босой, хотя и в шубе… И ясно, что просыпаюсь в холодном поту и долго не могу заснуть, все думаю… Еще часто снится мне милый Гинсбург и неказистый театр «Казино», где много раз я имел успех в различных операх; а то мне снится, что я еду прекрасным сосновым лесом на русской тройке, с колокольчиком под дугой, сам правлю… И такое у меня радостное настроение: я в Швейцарии, в возке весело хохочут мои дети и жена… Но вдруг тройка останавливается, подходит ко мне человек с лицом комиссара Куклина и говорит: «Мне сказали, что с вами церемониться не надо и принять самые суровые меры, потому что вы, актеришки, ничего не можете сделать для пролетариата, бесполезные вы люди, таких людей надо пускать в расход, но, уж так и быть, проявлю пролетарский гуманизм: вот тебе велосипед, а тройку я забираю именем революции». И что вы думаете, я покорно беру велосипед, радуюсь, что мчусь по Швейцарии, но потом снова похолодел: ведь в возке остались дети и жена, и я снова в ужасе просыпаюсь… Беспокойные сны, Анатолий Васильевич, даже и во сне нет покоя… – И посмотрел на народного комиссара, который ничего не ответил и всю дорогу до Кремля молчал. А когда въехали в Кремль и стали проходить со своими пропусками через солдатские посты, Луначарский неожиданно сказал:

– А у вас есть контракты на гастроли, Федор Иванович? Может, мы вас отпустим на заграничные выступления? И подработаете, и отдохнете душой, и пролетарская революция получит свою долю от ваших гонораров? Как вы на это смотрите?

– Положительно, Анатолий Васильевич, почти пять лет я никуда не выезжаю. Питер да Москва, ну там Кронштадт и Севастополь…

– Я внесу предложение, мы его обсудим на Политбюро. Поговорю и с Владимиром Ильичом…

– Вряд ли что получится. Уж очень все главные комиссары настроены против творческой интеллигенции.

Луначарский протестующе замахал руками.

– Не могу сказать за всех, вы, Анатолий Васильевич, много делаете для нас, грешных. Но вот читаю в конце марта, кажется, «Ответ на открытое письмо специалиста»… Профессор Воронежского сельскохозяйственного института Дукельский, если память мне не изменяет, в открытом письме Ленину прямо пишет о том, что его возмущает попытка большевистского правительства натравить бессознательных новоявленных коммунистов на бывших городовых, мелких чиновников, лавочников, трудно описать весь ужас пережитых ими унижений и страданий. Постоянные вздорные доносы и обвинения, безрезультатные обыски, угрозы расстрела, реквизиции и конфискации, вторжение в самые интимные стороны личной жизни – вот обстановка, в которой пришлось работать до самого последнего момента многим специалистам высшей школы, а я со своей стороны подтверждаю, Анатолий Васильевич, что в такой обстановке живут и трудятся и оперные певцы, и драматические актеры, и писатели, и художники. Единственное, пожалуй, что я не слышал от ваших комиссаров, чтобы какой-нибудь комиссар поучал меня, чтоб я спал с женой в одной кровати, а другую сдал в его отряд, как это было в Воронеже, у Дукельского… Специалист не машина, говорит Дукельский, его нельзя просто завести и пустить в ход. Без вдохновения, без внутреннего огня, без потребности творчества ни один специалист не даст ничего, как бы дорого его ни оплачивали… Все даст доброволец, работающий и творящий среди уважающих его сотрудников, а не поднадзорный, охраняемый комиссаром из коммунистов урожая 1919 года… Злое письмо, откровенное, Ленин в своем ответе полностью процитировал его… А я почти полностью согласен с профессором, а не с Лениным…