– Входите! – и, дописав до конца фразу, оглянулся. В прямоугольнике раскрытой двери стоял молодой человек, невысокий, стройный, в хорошо пригнанной суконной гимнастерке, туго схваченной широким ремнем. Легко шагая, приблизился к письменному столу:

– Здравствуйте, Александр Серафимович. Я – Шолохов.

– A-а, землячок! – обрадовался Серафимович. Обрадовался потому, что молодой писатель ему сразу и безоговорочно понравился. Чистый высокий лоб, внимательные серые с голубизной глаза, точные, спорые движения. Было в облике что-то схожее с его же рассказами. Подумал: «Вот такой, лобастый, с острым взглядом, стремительный и горячий, наверно, никогда не будет равнодушным свидетелем жизни – обязательно постарается ворваться в эту самую жизнь». Но вслух сказал только:

– До чего же вы молодой, товарищ Шолохов!.. Садитесь, вот сюда садитесь, поближе… Сколько же вам от роду?

Шолохов ответил не сразу. Он пытливо смотрел на сидящего напротив старого писателя, как бы примериваясь к нему. Вчера позвонили из издательства, сказали, что Серафимович прочитал рукопись и приглашает зайти. Понравилась ли? О чем будет разговор? Старик, кажется, рад его приходу, но кто их знает, этих знаменитых писателей! Вот, с возраста начал… Проговорил неохотно:

– Двадцать первый пошел.

– Пошел, но еще не пришел, – улыбнулся Серафимович такой широкой и приветливой улыбкой, что у Шолохова сразу пропали всякие опасения. – А говорили мне, – продолжал Серафимович, – что успели уже с кулаками повоевать за хлебушко и за бандами, которые на Дону бушевали, по степным дорогам гонялись. Так ли?

– Так, Александр Серафимович. Время суровое было.

– Да, суровое… Метрики не спрашивали. Винтовку удержишь – и ладно. Вот и мои хлопцы прямо из гимназии на фронт утекли. Старшему девятнадцатый шел, а младшему и того меньше: пятнадцатый… Старший, Анатолий, не вернулся… Тоже горячий был… – Серафимович, резко отодвинув стул, поднялся и подошел к окну.

Шолохов молчал. Понял, что чем-то, наверно, даже совсем неуловимым, как это иногда бывает, напомнил старику погибшего сына.

О смерти Анатолия Попова – одного из организаторов комсомола Красной Пресни, политкомиссара бригады Конной Армии – знал по письму В.И. Ленина к Серафимовичу. Может быть, именно оно – это глубоко человечное, полное дружеского участия письмо – не только поддержало писателя в тяжкую минуту, но вдохновило на новые большие дела, на создание «Железного потока»… Нет цены сердечному, вовремя сказанному слову.

И, как будто угадав мысли молодого, делающего свой первый шаг литератора, Серафимович, уже вернувшийся на свое место, глядя на Шолохова добрыми и мудрыми глазами много жившего и много пережившего человека, сказал:

– Прочитал я «Донские рассказы». И словно воздухом родным, степным подышал. Живые они, ваши рассказы, прозрачные. И хочу сказать вам, батюшка мой: писатель вы, писатель. Только работать надо, учиться и не спешить, над каждой вещью работать.

Серафимович помолчал. Шолохов не сводил с него глаз, стараясь казаться спокойным, чтобы не выплеснулась наружу ликующая радость.

– Да, учиться! – повторил Серафимович. – Учиться вообще, ибо много должен знать и ведать писатель, ох как много! И учиться мастерству, уменью. Нашему брату, литератору, нельзя без уменья… Я учусь писать без малого сорок лет, а перечитаешь – и инда на лысине от стыда румянец выступит.

Серафимович, улыбаясь, похлопал ладонью по чисто выбритой голове и, сразу потушив улыбку, начал рыться в кипе рукописей на столе. Вытащил толстую папку.

– Одному научился я: отжимать лишнее, безжалостно отжимать. Вот… – он поднял над столом папку, подержал ее на весу и снова положил на стол, – «Железный поток». Не то, что напечатано, а то, что выбросил, сократил. И не жалею, потому – лишнее. А ведь пот писательский, бессонные ночи… Я ведь трудно пишу, по строчкам.

Серафимович раскрыл папку и, вытащив наугад листок, прочитал вслух:

– «Идут всякие, и по городскому одетые. Идут по тропинкам рядом с шоссе, в шляпах, во фраках, в смокингах… Жара, а он в длиннополом сюртуке. В шляпе с тросточкой рассказывает: «У меня домик. Я никакой большевик, только торговал рыбой. А у меня сосед, ну и зло, так что мы судились, перессорились с ним… ежели б остался, он зараз казакам – это, мол, самый жестокий большевик, и голову долой».

– Так ведь это интересно, хорошо же это! – вырвалось у Шолохова.

– Хорошо, да не дюже, – вздохнул Серафимович. – Лишнее. Ведь «Железный поток» – зачем потоку всякие там мутные ручейки?

Он закрыл папку, с трудом втиснул ее на старое место и взял со стола рукопись. Шолохов узнал свои «Донские рассказы».

– Лишнее это самое – разное бывает. Иногда от бедности, когда сказать нечего и болтовня сплошная, иногда от богатства. У вас, дорогой мой, от богатства. Не велика книжка, восемь рассказиков, а событий в каждом из них на целый роман хватит. Сжато до предела. Распирают материал рассказы, воздуха в них маловато остается. Чем героям дышать? Что же из этого следует? – Серафимович внимательно посмотрел на Шолохова и, отчетливо выговаривая слова, сказал: – Ограничивать себя надо, ограничивать жестоко, или… – Он задумчиво перелистал страницы рукописи. – Может, и не педагогично то, что я скажу, но писателю очень важно найти себя, пока молод… и дерзнуть на большое полотно. Нюхом чувствую – пороху у вас хватит.