Шрифт:
Страха смерти у меня нет и никогда не было. Чувство мгновенности жизни — чувство вечности и чувство ничтожности понимания окружающего! и себя самого!
Смерть приходит всегда, и окружающее полно ею. Это неизбежное, как сама жизнь. И так же бесконечное?
Великая ценность религии для меня ясна, не только в том утешении в тяжестях жизни, в каком она часто оценивается. Я чувствую ее как глубочайшее проявление человеческой личности.
…А между тем для меня не нужна церковь и не нужна молитва.
Бог — понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого.
Из дневника 1924 г.
29 мая 1924 Париж
Сейчас видно резкое противоречие большевизма, ведущего к новому массы, и того идеала — свободной человеческой личности, который нам дорог и который мы думали видеть в борьбе с абсолютизмом.
Сейчас для будущего человечества более страшен и опасен идеал большевизма и социализма, более глубокий враг свободы даже, чем (опасность со стороны) христианской церкви, потерявшей прежнюю возможность преследований.
3 июня 1924 Париж [26]
И все мысли о России, будущем детей. Что-то оно им даст — удастся ли им вернуться в Россию? А тогда — какова будет их судьба?
Стороной от Елизаветы Дмитриевны — первые известия о Любощинских [27] — все то же. Может быть, прав Груссе в своей книжке о возрождении Азии — Россия варваризуется. Ужасно ничего не знать о судьбе близких и возможности их гибели без всякой их вины.
26
В связи с неясностью положения Вернадского в Российской академии наук после того, как стало очевидно, что к 1 сентября 1924 г. (сроку окончания командировки) в Россию он вернуться не сможет, естественно, возникли варианты продолжения дальнейшей научной работы во Франции. Надо помнить и о том, что дети Владимира Ивановича, проживавшие в Праге, имели твердое намерение не возвращаться в большевистскую Россию, поэтому отъезд в Петроград был чреват расставанием с детьми навсегда. Моральное давление на Вернадских оказывали и их близкие друзья В. К. Агафонов и А. В. Гольштейн. Так, например, последняя писала в Прагу Георгию Вернадскому еще в декабре 1923 г.: «Наталья Егоровна (Вернадская) определенно мечтает остаться здесь. (…) Что хочет Владимир Иванович, этого, думается, никто не знает. (…) Ты, вероятно, знаешь, что большевики усиленно пропагандируют возвращение эмиграции. Им это нужно и лестно во всех отношениях. Думаю, что отход ученых, посланных ими в командировку, им очень неприятен. Не потому, что они дорожат работами этих ученых, а просто потому, что такой отход свидетельство против них. Они в свое время уморят, вышлют, расстреляют при надобности и без надобности того же Вернадского, но им надо показать той же Сорбонне, что «их» профессора находят возможность в их раю жить и работать, что так красноречиво доказывал здесь наш «взаимный» друг (С. Ф.Ольденбург). Мне чудится, что на Владимира Ивановича есть натиск в этом направлении. Там ему посулят — а может быть, посулили? — устроить лабораторию живого вещества… Тогда все и всё бессильно. На это он пойдет. (…) И за все это заплатит Наталья Егоровна. Она положит на алтарь науки остатки своих слабых сил».
27
Семья родной сестры Натальи Егоровны Вернадской — Анны
8 июня, утро. 1924
Париж, Булонский лес
Мне кажется, не только я — но мы вообще не очень себе представляем психологию прошлого.
Чувство неустойчивости существующего, столь сильное и в Екатерине, и у Николая I, Пушкина, исчезло у Николая II и особенно его жены — и, может быть, благодаря этому произошло крушение Романовых.
9 июня, вечер. 1924
Париж
Вчера кончил биографию Кюри, написанную его женой. Большое впечатление (произвела) вся эта жизнь (нрзб), простая и в то же время вся идейная.
Среди выдающихся французских ученых мы имеем ряд таких праведников.
Я помню Кюри очень мимоходом и не вспоминал бы о нем, если бы не открытие радия. Но его имя было для меня большим, много раньше открытия радия: его теория роста кристаллов и теория симметрии вошли в мое научное мировоззрение с молодости, и я передал их значение ученикам.
Кюри в теории симметрии чувствовал ее философское значение, которое не высказал — не успел — в своих работах. И после него никто не охватил этот принцип в равной с ним мере.
3 августа 1924
Paris V, 7 Rue Toullier
Я встретил известие о войне в Чите, куда вернулся из поездки к забайкальским казакам. Сперва не поверили и говорили — боялся народ — о войне с Китаем. Уже тогда меня поразили разговоры свободные и недовольство на тяжесть жизни. Я помню, что несколько раз я чувствовал недоуменную жуть… И рядом — безграмотный народ — мальчики 8—10 лет, только грамотные в богатых больших селах.
Это население не выходило из тягот войны. Теперешний развал имеет глубокие корни в недовольстве народных масс той жизнью, какая была создана царским строем…
Молодым я временами любил в такие памятные дни уходить все дальше вглубь как в свою, так и в семейную (жизнь).
Что было.
1924. Париж — старость. Может быть, опять поворотный пункт? Если останусь жив: куда? Америка? Чехия? Опять с украинцами? Или же эмиграция?
Блеск открытий новых элементов? Утверждение учения о живом веществе или непонимание, и лишь через долгое время вспомнятся мои искания?
Как сложится Ниночкина жизнь: для нее будет Росков переломом? Образуется с Николаем Петровичем (Толлем) семья, или наш род кончится без потомства? Георгий пойдет ли дальше, сделает ли, что может сделать, или, по несчастию, которое выпало ему в браке — не могущая иметь детей жена — самка, наложит свой обесцвечивающий свет на всю его жизнь?..
1914. Еще была жива Оля (О. И.Алексеева (Вернадская)) и была жива и не больна Нюта… Как я мечтал для нее о другом ее будущем!
Война. Я тогда думал о долголетней — но не такой.