Тренер секции бокса сказал: „Ты, рыжий, мне здесь всех воспитанников поубиваешь. Мне психов не надо. Иди шахматами занимайся“.

Шахматы так шахматы.

Гарнизон, куда Горчакова распределили, описывался одним словом: пыль. Антенны были мохнатыми от пыли. В степи, за проволокой, пыльные ветры съедали горизонт. Масло хрустело на зубах. Пыльными были простыни и овцы на бескрайнем гарнизонном плацу. Начальник гарнизона злился: вместо специалиста по системам связи ему прислали Горчакова из общевойскового. Горчакову поручили овец и бурых свиней. Замначальника, майор Нефедов, мягко шутил: „Я иду на тот конец — Горчаков е…т овец. Я иду с того конца — Горчака е…т овца“.

Когда же долгожданный специалист был прислан, Горчакова с шофером послали встречать его на аэродром. Они приехали в райцентр за полтора часа до самолета. Двигаясь четким строевым шагом, Горчаков ревизовал все четыре городских магазина. Шел 89-й год. Михаил Сергеич Горбачев побывал здесь до него. На вопрос о водке продавщицы даже не качали головами. Но Горчаков уже не мог остановиться. Бешенство гнало его сквозь редкий строй серых трехэтажек. На окраине, где кончались дома и начинались юрты и домсараи, Горчаков налетел на заведение Казарман, большую юрту с широко открытой белой деревянной двустворчатой дверью. На левой створке черными славянскими буквами, в столбик, было написано: „Меню: шорпо, лагман, пельмени, аш-лян, манты, дымдян, жареный курдюк“. На правой створке под заголовком „напитки“ значились чай, кофе, кымыз, айран, максым, лимонад и ак-суу.

У входа на винтовом табурете сидела каракалпачка и вязала красный носок. Выслушав Горчакова, она взяла у него портфель, ушла в темноту юрты, и Горчаков сначала услышал и только потом унюхал, как из канистры в бутылки льется самогон. Горчаков заплатил за две и получил на закуску длинный ломоть дыни. Он сделал долгий глоток и зажевал. Даже сквозь самогонный смрад дыня пахла рыбой. Горчаков встал и, периодически прикладываясь к бутылке, полетел. Мимо него в жарком, пыльном мареве влеклись каракалпаки. Их плоские лица с водянистыми прорезями глаз цветом и выражением походили на глухие глинобитные стены.

Самогон был стратегический, с маковыми головками. Первый приступ асфальтовой болезни свалил Горчакова на пустыре. Он встал, отряхнул ладони и колени, отфутболил конченую бутылку, глотнул из новой и огляделся. Плац. Овцы. А где свиньи? Слева — столовая, справа — антенны. Нет, это не база. Надо на аэродром. Идти направо, через город. Горчаков пошел. Это было как африканский ковер: черные полукружья юрт, серые квадраты домсараев, облачка овец на светло-желтой пыли пустырей. Там, где Горчаков падал, на ковре оставались темные пятна от его коленей и четкие, похожие на птичьи, следы растопыренных пальцев. Он шел и вроде шел куда надо, но трехэтажки все не начинались. Каждый раз, отмечая это, он пытался повернуть направо еще резче — и каждый раз натыкался на глухую глинобитную стену.

Потом на краю сознания появилось новое, страшное: стая подростков, штук восемь. Они тянулись за Горчаковым, не нападая и не стараясь окружить, видимо ждали, что он окончательно отрубится или зайдет в тупик. Помочь мог только патруль. Патруля не было. Справа в глинобитной стене мелькнул проход. Горчаков кинулся туда. Шайка метнулась за ним, разорвавшись надвое. Горчаков прижался к стене спиной и вырвал из кобуры табельный пистолет. От выстрела в голове его сверкнула молния, при свете которой он заметил, что даже теперь скуластые лица нападавших не выражают ничего.

На гауптвахте Горчакова навестил майор Нефедов.

— Погулял? — весело спросил майор, — овцы осиротели без тебя. Чихают, плачут. Свободу выбора знаешь? Трибунал или интернациональный долг — вот твоя свобода выбора.

„Ну, прямо, — подумал опытный Горчаков, — протокола-то не было“.

Нефедов брал на пушку: выбирать приходилось не между Афганистаном и трибуналом, а между Афганистаном и пыльными овцами. Овец Горчаков не хотел сильнее. Через месяц он уже полз на бронетранспортере по Салангскому ущелью, где Александр Македонский потерял треть войска, и это при том, что стингеров у местных тогда еще не было. Английский журналист Майкл Вуд, путешествуя по следам Македонского, видел на обочине дороги, что идет по днищу Салангского ущелья, обгоревшие остатки горчаковского бронетранспортера.

Койка Горчакова в Саратовском госпитале была у самого окна, под окном. Горчаков видел только небо и водосточную трубу, сначала блестящую от дождя, потом мохнатую от снега. После укола трубу хотелось обнять. Потом хотелось выть в эту трубу. Потом — сорвать ее и разбить ею мир. Горчаков не просил морфия, не просил омнапона, не просил промедола. Он просил водки. „Выпишешься — выпьешь“, — отвечала на бегу сестра».

Он вернулся в Ленинград в мае 90-го. Через неделю сводный брат выставил его рюкзак на лестницу. Горчаков переехал в Катькин сад. Он очень хорошо играл в шахматы на деньги. Половину выигрыша отнимали двуногие в тренировочных штанах с широкими лампасами. Все, что он не успевал пропить, отбирали двуногие в серых штанах с узкими красными лампасами. Плюс холод по ночам. Плюс дождь.

Как-то в сентябре, глядя, с каким мучительным трудом встает солнце, трясущийся Горчаков подумал, что в Израиле, должно быть, теплее.

Так оно и оказалось. А еще оказалось, что безногому в Израиле полагается больше, чем двуногому. Выяснилось, что местные много чего должны ему, Горчакову, и не подлизываться надо, а брать за горло твердой рукой.

Горчаков получил пенсию и бесплатную комнату в нашей так называемой гостинице. В комнате можно было, ударяясь локтями о стены, выстирать в раковине трусы и майку, повесить их на веревку, натянутую для увеличения длины из угла в угол и лежать под ними. С трусов и майки капало. Уворачиваясь от капель, Горчаков опять ударялся о стены. Пришлось, как в Питере, переехать в городской сад. Для жизни Горчаков выбрал ближайшую к входу скамейку, с одной стороны уместил мешок с бутылками, с другой — шахматную доску. Желающие с ним играть быстро перевелись. По вечерам Горчаков часто вместе с мешком падал со скамейки. Бутылки почему-то не бились. Как-то мы с соседом поднимали Горчакова, чтобы не простудился, лежа на асфальте. Он был очень тяжелый.