Вооружившись Сашей, Ави решил, что можно начинать войну с бывшими товарищами: двум каменским хасидизмам, по его мнению, в нашем городке не было места. Минуточку, дорогой автор. Объясните, пожалуйста, почему Ави не назвал основанный им религиозный толк своим именем, а всячески пытался выдать его за каменский хасидизм?

А почему мастера с Малой Арнаутской улицы всегда выдавали сшитые ими джинсы за „Вранглер“? Потому что спрос на джинсы „Вранглер“ больше, чем на „Малоарнаутские“. Раскрученный брэнд, как говорят в России. Но ведь даже портной с Малой Арнаутской постыдится (испугается) продавать свой товар рядом с фирменным магазином „Вранглер“! Портной, может, и постыдится. А торговец поставит лоток с поддельными джинсами прямо напротив фирменного магазина, ночью попытается фирменный магазин сжечь, а если магазин не сгорит, подаст на его хозяев в суд за торговлю поддельным товаром и докажет, что только его арнаутские штаны и есть настоящий „Вранглер“.

Так поступил и Учитель Справедливости Ави. Первый бой с конкурентами из нашей синагоги он назначил на первый вечер Хануки, когда евреи в память о победе над греками и чудесном негасимом масле зажигают масляные светильники.

Каменская община делает это с особой торжественностью. Справа от входа в банк устанавливают девятисвечник такой высоты, что зажигать приходится с крыши. У подножия девятисвечника ставят стол с волчками и пончиками, магнитофон и динамики. Кто-нибудь остается при пончиках, а Миша с канистрой масла, фитилями и коробком особых спичек, каждая длиной и толщиной чуть не в палец, по приставной лестнице лезет на крышу. Запалив светильник, Миша всегда оглядывается.

Банк стоит на холме. Вечера в январе черны, Миша близорук. Он видит только огни. Огни расширяются, дрожат и сливаются во влажном воздухе, и все их источники — фонари вдоль шоссе, витрины, освещенные окна домов — кажутся рядами горящих масляных светильников.

Вот Миша открыл и встряхнул канистру с оливковым маслом, купленным у араба-садовника. Масло, как всегда зимой, загустело, кусочки маслин и обломки косточек казались льдинками. Миша медленно, стараясь удержать их в канистре, наполнил крайнюю левую и среднюю чашки светильника, полез в нагрудный карман за фитилями — и вздрогнул весь, всем телом и всеми нервами, как может вздрогнуть только человек, которого в совершенно пустынном месте внезапно хватают за руку.

— Отойди отсюда! — тонким голосом, с русским акцентом сказал державший его за запястье незнакомый дюжий хасид — Отойди, я сказал, — повторил хасид, — ты не будешь зажигать. Учитель Справедливости будет зажигать!

Миша опять содрогнулся: лицом к лицу с ним на краю крыши стоял сумасшедший.

Боковым зрением Миша увидел голову, грудь — и еще один черный человек перекинул ногу и оказался на крыше.

— Ави, — рванулся к нему Миша, пытаясь вырвать руку из тисков сумасшедшего.

Солдаты и дети у стола с пончиками гыкали и показывали пальцами на прыгавшие по крыше черные фигуры. Они были уверены, что хасиды изображают бой маккавеев с греками. Когда огромный хасид схватил Мишу сначала за руку, потом за бороду, и, сделав обманный финт левой, прямым в подбородок послал Мишу в темноту, снизу раздались аплодисменты.

Наши победили. Ави наклонился над светильником. Стекло помутнело и осветилось. Ударила музыка. Началась раздача пончиков.

Новая игра нравилась Саше. Ему нравилось окунаться по утрам в квадратный белокафельный бассейн, нравилось привязывать ремешком к руке и надевать на лоб черные ступенчатые коробочки. Потом Саша закутывался в белое шерстяное пончо с кисточками на углах и раскачиваясь повторял за Ави похожие друг на друга фразы. Это успокаивало. Днем он в своем роскошном костюме и, главное, в шапке гулял по улицам, смотрел, сидя в тетином кресле, русские телепрограммы, а когда уставал от бесконечной тетиной еды, шел в пустую квартиру и отдыхал на коврике, глядя в белый потолок.

Тетя, впервые увидев Сашу в черном шелковом халате и меховой шапке, смертельно испугалась и позвонила брату. Альберт Маркович ее успокоил:

— Ты что, Сашульки не знаешь? Сашулька везде грязи найдет. Они оружие носят? Не носят. Ну и слава Богу. Ты лучше скажи, как твой сахар.

Иногда, поздно вечером, Саша звонил домой. Попадая на маму, он вешал трубку, с папой же разговаривал всегда одинаково.

— Это ты, сынок? — спрашивал папа.

— Да, — признавался Саша.

— Как твое ничего? Нормально? — скорее констатировал папа.

— Да, — не спорил Саша.

— Ну, иди отдыхай, сынуля. Час поздний.

Что же касается необходимого в любой игре действия, Саша чувствовал, что будет, будет действие. Бой на крыше освежил его, как катание на горных лыжах. Только Ави все приставал с разговорами про русских — чего они хотят, да чем бы их привлечь.

На все расспросы Саша отвечал, что русские до сих пор носят синие джинсы, кроссовки и замшевые куртки, а молодежь — тренировочные костюмы „Адидас“, хуже арсов.

Ничего не добившись от Саши, Ави начал потихоньку высматривать кого-нибудь, понимающего глубины русской жизни, и остановился на буролицем инвалиде с шахматной доской, всегда сидевшем на скамейке у входа в городской сад.

Многие бомжи, приехавшие в начале 90-х годов в Израиль из России, почему-то называли себя афганцами. Старший лейтенант Горчаков, голубоглазый человек с набрякшим лицом, на протезах, действительно отбыл в Афганистане девятнадцать боевых дежурств. Запомнилось мало. Ярких воспоминаний вообще было немного.

Вспоминалось, как дедушка Сей Саич (Евсей Исаевич), качая Горчакова на колене, приговаривал: „Мы из тебя, Ромка, настоящего мужика сделаем“.

И сделал: по тринадцатому году Горчаков был отдан в Суворовское.