— Он сказал, что я сам должен чистить свои ботинки.

— И справедливо. Все чистят свою обувь сами.

— Я — нет! Я это еще никогда в своей жизни не делал! Дома для этого у нас были белые слуги.

— Да, — говорю я, — но здесь ты не дома. И здесь у тебя нет белых слуг. Ты должен сам чистить свои ботинки.

— Никогда!

— Тогда бегай в грязной обуви, мне все равно. Если тебе не стыдно! А еще сын короля!

Это возымело действие.

Он смотрит на меня сверкающими глазами и дергает за большой золотой крест, который висит на большой золотой цепи, затем произносит что-то по-африкански (конечно, не изящное), бросается на свою кровать, отворачивается к стене и накрывается одеялом с головой.

Теперь наступает самый серьезный момент. Я должен это сделать. Иначе я подставлю Верену.

Я подаю руку калеке и говорю:

— Спокойной ночи, Ганси.

И выхожу из комнаты. Обернувшись, я вижу, как Ганси смотрит мне вслед с победоносным видом. Победитель. Горбатый победитель. Вечно угнетаемый, презираемый, сегодня вечером он победитель. Поэтому он так сияет. И рядом с ним стоит маленький принц с опущенными плечами, с молитвенным ковриком под мышкой, и со смертельной печалью смотрит на меня своими влажными, темными глазами. Я мгновенно закрываю за собой дверь.

Я иду в ванную комнату и под душем долго моюсь с мылом, так как у меня есть время. Только двадцать один час тридцать минут. А Верена сказала, что я должен выйти на балкон в двадцать три часа.

После душа я иду в мою комнату. Проигрыватель еще играет, я слушаю Концерт для фортепиано с оркестром № 2 Рахманинова. Вольфганг и Ноа уже лежат в своих кроватях. Оба читают. Когда я вхожу, они смотрят на меня, потом друг на друга и ухмыляются.

— Что смешного?

— Ты.

— Как это?

— Да, именно ты, — говорит Ноа. — Ты смешно ходишь, смешно говоришь, до смешного поздно возвращаешься домой. У тебя сегодня вообще смешной день. Может быть, ты даже смешнее Вольфганга.

— Как это называется?

— Мы спорили о том же.

— Не думай только, что я нахожу его в меньшей мере смешным, потому что должен раскошелиться на десять марок, — говорит Вольфганг.

— Что за спор?

Ноа снова ухмыляется:

— Уговорила ли тебя Распутница в первый же день?

— А вы откуда знаете?

— Чутье, — говорит Ноа и звонко смеется.

— Ерунда, — говорит мне Вольфганг. — За чутье я никогда бы не выложил десять марок. Ганси нам это рассказал.

— Ганси?

— Понятно, кто рассказывает все. Всегда. Всем. Сегодня после обеда в два часа в маленьком овраге. Верно?

Я молчу.

— Ты видишь, на Ганси можно полагаться, — говорит Ноа. — Из десяти марок получит он, впрочем, одну, как было договорено.

— Это всегда так решается?

— Конечно. Если один хочет узнать что-то о другом, он зовет Ганси и обещает ему определенное вознаграждение, и тот немедленно предоставляет свои услуги.

— В таком случае он может стать здесь состоятельным человеком, — говорю я.

— Он уже такой и есть. У него была огромная свинья-копилка, в которой уже до каникул ничего не умещалось. Теперь он купил новую.

— Где старая?

— Закопана в лесу, — говорит Ноа.

Ганси. Снова Ганси. Я ложусь в кровать.

Двадцать три часа. Ноа и Вольфганг уже спят, в комнате темно. Я тихо встаю, нащупываю пальто и медленно двигаюсь на балкон.

Облака покрывают небо, луна спряталась, ночь жутко черная. Я не сразу узнаю белый фасад виллы Верены и пристально смотрю в ту сторону, где она должна находиться.

Я жду. Переступаю с ноги на ногу. Двадцать три часа пять минут. Двадцать три часа десять минут. Двадцать три часа пятнадцать минут. Я уже подумываю о том, чтобы вернуться в дом. Возможно, муж Верены помешал ей сделать мне сюрприз. Вдруг в темноте вспыхивает крошечный лучик света. Еще раз. И еще. Я так разволновался, что не могу свободно вздохнуть. После этих трех приветствий Верена прибегает к морзянке. Ей это удается еще не очень. Да это и понятно, у нее была в запасе всего лишь пара часов. Но она постаралась выучить азбуку Морзе. Для меня. Сердце мое колотится, когда я расшифровываю буквы, которые неотчетливо и с заминкой приходят ко мне в ночи. Это «д». И «о». И два «м», «е», «р», «с», «т», «а», «г».

Нет, это доммерстаг!

Доннерстаг. Четверг, конечно, она имела в виду четверг. Она спутала «н» с «м». В четверг я навещу ее в клинике, и она радуется этому, иначе не высвечивала бы с таким трудом это слово. Она снова начинает светить д… о… м…

Я тихо, как только могу, бегу в свою комнату и достаю из тумбочки карманный фонарик. Вольфганг почти проснулся и ворчит:

— Что случилось?

— Ничего. Спи.

Он вздыхает, переворачивается на другой бок и сразу же снова засыпает, а я опять иду на балкон, где Верена как раз отсвечивает второе слово… т… а… г…