Проблема богооставленности — это проблема исчерпанности всего. Терпения, смысла, сил. Не случайно идеи «конца истории» в разных видах, от коммунизма и Фукуямы до глобальной катастрофы, кризиса и конца света, цветут и пахнут тем пуще, чем сильнее секуляризируется почва общественного сознания.

Если Бога не станет окончательно — конец света останется единственным «чего есть святого». Может быть.

Поэтому отвечать на вопрос «как жить» надо громогласно и жизнерадостно:

— Фиг знает, дорогая редакция! Как-то надо!

Помните, в книжке писателя Коринца «Там, вдали, за рекой», дядя учит племянника рисовать ЭТВАС?

Перечитайте, книжка очень хорошая.

Он очень правильно его учит. На все вопросы племянника, что же такое ЭТВАС (а это, по дядиным рассказам, была крутейшая штука, и мальчику было жизненно важно её увидеть, представить, понять), он громоподобно орёт «не знаю». Ищи, дескать, твори. И мальчик рисует, рисует — наобум, вслепую, отчаиваясь, — и иногда дядя кричит «Вот, это настоящий ЭТВАС!..»

А иногда нет.

Где-то читал, что у правильных этичных китайцев, когда тонет лодка с дедом, отцом и внуком, спасать надо деда.

И где-то читал, что когда у нас был кризис, правительство спасало банки, а не предприятия и граждан, то есть не вкладчиков, без которых банки и вовсе-то не имеют смысла.

По-моему, это очень по-китайски.

Ведь вроде и китайцам логичнее спасать отца: он и родит нового сына, и сможет сам стать дедом. А спасают немощную абстракцию, небесный китай.

Банки — это тоже небесный китай экономики. Без них она в нынешнем виде существовать не будет, а другого вида у неё нет. И, пока её не будет вообще, очень даже можно забыть, зачем она была вообще нужна, и жить дальше без неё — то есть вовсе без никакого китая: не китайцами жить, а просто людьми. Вот что страшно.

Мне очень нравится смотреть по компьютеру такие американские фильмы, где человек теряет всю-превсю память и принимается жить с листа: не слесарем и не наёмным убийцей, а вот просто оказавшимся наедине со своими органами чувств человеком. Обычно в таких фильмах человек, бывший прежде нехорошим, становится хорошим. И главное для него — не вспомнить, что всё нажитое им за жизнь плохое — это его плохое. Что всё это плохое — его. Ну, отказаться от имущества.

Потому что память, опыт, знания-убеждения — всё это заражено вирусом греха, всему этому сопутствует человечья, слишком человечья испорченность.

Ладно, посмотрим дальше, кого там ещё можно спасать. Спасти деда — значит сказать: «Мы китайцы, мы, хоть это и безумно, делаем именно так, а вы, если хотите быть умными, то и будьте, а мы будем китайцами; умных много, а китайцы одни».

Спасти внука (как поступило бы большинство из нас, пишущих и читающих эти строки), означает сказать: «Моя прапрапрабабушка читала что-то такое в Библии, про Моисея и корзинку в тростниках, вроде там это сработало. Я-то, конечно, уже больше ничем своей кровинке не помогу, но мир, говорят, не без добрых людей, бывают в нём такие египетские принцессы…»

А как бы поступил «человек без имущества», забывший, что он, допустим, китаец или, допустим, христианин и что у него есть убеждения, память, нравственные нормы? А он бы попросту спас себя.

Ну и что в этом хорошего? Где тут, спрашивается, хвалёная неиспорченность? Где этический выбор?..

…Рассуждения сии возникли у меня в голове в связи с мыслями о книгоиздательском кризисе. В лодке процесса сидят (упрощённо) трое: писатель, читатель, издатель. По уму, спасать бы надо читателя: в конце концов, если у людей сохранится потребность в чтении, они уж сами как-нибудь выродят из себя и новых писателей, и новых издателей. Спасёшь писателя — а кто его будет читать? Спасёшь издателя — а кого он будет издавать, кому втюхивать? Читателя спасать надо, вроде бы. О нём заботиться. Чтоб порядок у него был в голове и душе.

Но рациональный выбор «нравственным», «красивым» считаться не может.

Поэтому мы «спасаем писателя» — заботимся о том, чтобы у писателей в душах и головах был порядок, чтоб они писали настоящую, хорошую литературу. Дескать, была б литература в порядке, а остальное приложится: и читатели «дорастут», и издатели никуда не денутся.

Или же мы «спасаем издателя» — делаем всё для того, чтобы книгопродажа оставалась хоть сколько-то прибыльной, а если литература от этого перестанет быть литературой, и приличный человек станет шарахаться от книжного магазина, как от нехорошего места, то это и ничего, привыкнем.

Писателей спасают идеологи, а издателей — практики литпроцесса. (Идеологи — это, как правило, те, кого не берут в практики.) О читателях же не заботится никто (только о том, как использовать их «ресурс» в своих интересах).

…Теперь, если вообразить, что литературный процесс существует по тем же универсальным законам, что и процесс политический, получим следующее.

Во время политических кризисов спасать можно государственный аппарат (то есть чиновные и деловые элиты, то есть коррупцию). Это всё равно что во время экономического кризиса спасать банки, а во время литературного — издателей. Это и происходит в реальности.