Можно ещё спасать («сберегать») «народ» (вкладчиков и читателей), — к этому призывают те политологи и политики, которым не дают держаться за вожжи; как только кто-то из них переходит из «идеологов» в «практики», так сразу о таких прекраснодушных глупостях, как «народ», затыкается. (В политике «мысль народная» существует хотя бы так, в форме популизма, — в литературном же процессе её либо нет вообще, либо она загнана на такие задворки, что лучше бы вообще не было.)

И можно, наконец, спасать небесный китай: то есть память дедов, великую империю, честь страны, её великую историю, — но решение этой задачи требует непосильных жертв как от народа, так и от его элит; утопия.

Так что же, торжествует эгоизм? Нет, не торжествует.

Было бы эгоистично, спасая государство, спасать народ, если бы государство было народом. Было бы эгоистично, спасая литературу, спасать читателя, если бы литература была читателем. Было бы эгоистично, спасая традицию, спасать деда, если бы дед спасал сам себя.

Но государство — это коррупционный аппарат, литература — это бизнес (плохонький, но уж какой достался), а традиция — это поступок отца.

Таким образом, во всех трёх случаях торжествует именно «нравственный» выбор — спасая сами себя, издатель и госчиновник гробят сами себя, ведь осиротевший дед — это ещё страшнее, чем осиротевший ребёнок.

Как ни поверни — выходит мрачно, красиво, нравственно.

Выбор вообще не бывает ни разумным, ни справедливым. Справедливо — попытаться спасти всех и всем утонуть. (Можно — даже не пытаясь спасти.)

Выбор может быть лишь только трагичным.

Всем пишущим и читающим эти строки понятно, что такое битломания, да? Или, там, бритнисприсомания. Даже бессмысленно объяснять.

А ведь так было не всегда. И не всегда будет.

Представьте себе человека, которому в 1964 году было сорок пять лет. Поди говорил:

— Не понимаю, как можно из музыки для танцев устраивать ТАКОЕ? Я тоже был молодым! Мы тоже танцевали! Бла-бла-а-а, рио-рита… Но вот это всё — это же чёрт знает что! Нет, мир определённо погиб…

Десять лет назад ситуация в шоу-бизнесе изменилась. Я тогда как раз работал в музыкальном молодёжном издании (в полупорнографическом журнальчике для подростков). Это был транснациональный концерн со штабом очень хорошим за границей, и оттуда нам стали слать тревожные указивки: «Меньше музыки! В молодёжном музыкальном издании должно быть меньше музыки! Молодёжь её больше не слушает!»

Ну или, если слушает, то никак не за деньги.

Пятьдесят лет (именно столько было нашему журналу, созданному в послевоенной Германии по плану Маршалла, чтобы прочищать мозги нацистским детёнышам), целых пятьдесят лет поп-музыка была главным средством отъёма денег у подростков и их родителей. Мир вращался вокруг популярной музыки и пророков её. И вот эта эпоха закончилась.

Никто больше не пишет «Виктор Цой жив», зато в день смерти некоего Стива Джобса наши подростки выходят на улицы с траурными айфончиками.

Поразительное открытие: этот человек дал нашим детям то, что давали нам и нашим папам-мамам условные Леннон-Маккартни! (Ну или безусловный Гребенщиков.) Дал интерес к жизни. Ощущение наполненности её смыслом. Дал «ценности».

Это же ужас какой-то: не музыка (послушайте только: «му-у-узыка»), а какие-то там вещички…

Конечно, очевидное очевидно: нас тоже интересовала не музыка, а средство коммуникации. Способ сбивания в стаи и расчёта на «свой — чужой». Но был же пафос! Пафос был! Сначала «Yeah-yeah», потом «No, no, no»… А у этих — какие лозунги? Вот вопрос.

В нулевые годы я провёл в разных «молодёжных редакциях» больше пяти лет, но так и не выяснил, что собою представляет нынешняя молодёжь. Они ни против чего не протестуют. А если ты не протестуешь, то как же тогда живёшь?

Не менее интересно было бы понять, как и посредством чего живу я сам.

На днях (исключительно редкий случай) прослушал от начала и до конца новый альбом группы «Аквариум». (Она, оказывается, ещё есть.) Про какого-то там Узбека, про какой-то Архангельск… Ни-че-го не запомнил. Ни одного слова, ни одной ноты. Чувство такое: ну вот не помер человек, но и не поумнел (а если поумнел, то где-то сильно внутри себя) и лабает, никому не нужный, что-то там по инерции.

То ли дело раньше — музыка серебряных спиц! Чай на полночных кухнях! Держали камни в ладонях! А теперь?.. Ну, чай. Ну, камни. Ну, какая-то музыка. Зачем?

Про Узбека неинтересно (пустое), про Путина неинтересно (не сшит он ещё, мой пикейный жилет), про культуру — ну, наверное, было бы интересно в принципе, но где она сегодня, эта культура? Там же, где беготня по лесу с эльфийским деревянным мечом… Единственное, что меня серьёзно заботит — это семья и быт. Даже из друзей предпочитаю таких, с которыми можно говорить о детских болезнях. Собственно, мы с моей невыясненной молодёжью очень похожи. Только у неё айфоны вместо детей.