— Жениться или не жениться, конечно, ваше право, — сказал Андрей, — но ведь не обязательно на такие меры идти. Могли бы и на своем настоять. Юлдуз — современная девушка, рот платком не закрывает, с мужчинами говорит, как равная...

— Колы б одна Юлдуз, — рассудительно возразил Вареня'. — Вона б в мэнэ через нидилю тикэ на украиньской мови розмовляла. А вы идить побалакайтэ со старой, ии матерью, тей шо вам як Серко зубы выскаляла...

Вареня' изобразил для убедительности улыбку «старой», растянув рот и показав два ряда зубов: ровных и белых от неограниченного употребления фруктов. — Та ще й родни у тией видьмы, мабудь, цилых тры хутора... Тут не тэ шо у мусульманство, у туретчину перейдеш.

— Не хуторы, а аулы, Вареня', — поправил его Самохин. — В Турции, кстати, исповедуют тоже ислам.

— Та и я кажу: аулив, — охотно согласился Вареня'. — Ну так шо ж мени було робыть? Га? А, думаю, хай будэ, як воны хочуть! Докы ж неженатым ходыть?

— Кто они? — спросил Самохин. — Нам со старшим лейтенантом тоже хотелось бы знать, кто тут у вас воду мутит.

— Я ж казав: цилых тры хутора, чи то аулив. Хиба ж усих позапоминаешь?

— Не хотите говорить, не надо, — сказал Самохин. — А за то, что мусульманство приняли, придется отвечать перед комсомольской организацией.

— Все одно отвечать, — отозвался Вареня'. — Так хочь женатым. Уси хлопци з жинками живуть, а я шо? У бога теля зъив, чи шо?

— У какого бога, Вареня'? У аллаха, что ли?

— Та, мабудь, зараз так. У аллаха... А зироньку мою Юлдуз я ж так люблю, так люблю, товарищ старший лейтенант, шо хай мэнэ хочь на кусочки порижуть, тике шоб, коли ризать будуть, вона на менэ своими чудовыми очамы дывылась...

В комнату вернулась Юлдуз, выставила роскошное по военному времени угощение: коурму, шурпу, жареную баранину на ребрышках и даже плов.

Посередине салфетки построились хороводом белые фарфоровые чайники с геок-чаем. Как завершение архитектурного ансамбля в центре появилась пол-литровая бутылка с прозрачной жидкостью.

Занавеска на входной двери откинулась, в комнату вошла еще одна женщина. Самохин узнал дочь Хейдара Дурсун. Вела она себя как-то странно, выглядела необычно. От угрюмоватого, испуганного выражения лица не осталось и следа. В нарядной, расшитой узорами темно-красной одежде, в тонком газовом шарфе, изящных чарыках, с насурмленными бровями, лицом, отбеленным каким-то тайным средством, Дурсун выглядела красавицей.

Приветливо улыбаясь, она поманила Андрея жестами, приглашая, очевидно, выйти в соседнюю комнату, повторяя при этом: «Бярикель, лечельник, бярикель», что означало — «Иди сюда, начальник, иди»...

Кайманов, взглянув на Андрея, ухмыльнулся:

— Ай да замполит, — вполголоса сказал он. — На твоем месте я бы тоже овечек не брал...

Андрей с досадой отмахнулся:

— Тебе все смешно...

— Какой там смех: зовут-то тебя, а не меня...

— Бярикель, лечельник, — явно недоумевая, повторила Дурсун. Пожав плечами, она отступила назад, выпустив из рук занавеску. Самохин перевел дух. Но как-то надо было выходить из положения. Видно, день чрезвычайных происшествий еще не закончился. Из соседней комнаты донесся голос старшины Галиева:

— Товарищ старший лейтенант Кайманов, вас просит к телефону полковник Артамонов!

Тут же Андрей услышал быстрый разговор, очевидно, по-туркменски (доносились возбужденные голоса старшины и Дурсун), затем — истошный женский крик.

Вслед за Каймановым Андрей выскочил в соседнюю комнату, увидел растерянное лицо Галиева, в гимнастерку которого двумя руками вцепилась Дурсун. С новым истошным воплем она рванула воротник старшины так сильно, что пуговицы горохом разлетелись во все стороны, а сам Галиев едва удержался, чтобы не упасть.

Со двора, что-то гомоня и выкрикивая, ввалилась в комнату толпа гостей, собравшихся, видимо, по случаю прихода пограничников.

Отскочив от Галиева, показывая на открытой ладони пуговицу с его гимнастерки, Дурсун продолжала кричать что-то такое, что вызывало глухой гнев у окружающих.

Она поворачивалась во все стороны, поднося чуть ли не к носу каждого вещественное доказательство — оторванную пуговицу, явно разжигая и без того накалившиеся страсти.

Андрей видел, как потемнело лицо Кайманова, но Яков пока не вмешивался, видимо что-то обдумывая.

Неподалеку от двери круг гостей расступился, в центре круга оказался чернобородый старик в тюбетейке и халате. Усевшись по-восточному прямо на ковер, он вытащил из-за отворота халата карандаш и лист бумаги из ученической тетради, положил его на услужливо поданную кем-то дощечку, отчетливо сказал по-русски:

— Сейчас будем писать протокол.

Опять поднялся шум. Андрей, остро наблюдая происходящее, уловил, что особенно стараются человек десять гостей, подступая к Галиеву с обвинениями и угрозами.