Юлдуз, нарушая обычай не спорить с мужчинами, тем более с гостями, яростно возражала им. Ее во весь голос звал из соседней комнаты приподнявшийся на своем ложе Вареня', требуя объяснить, в чем причина шума.

— Спокойно, Амир, спокойно. Постарайся не дать себя спровоцировать, — вполголоса проговорил Кайманов. — Надо вызвать представителя власти, — громко заявил он. — Где башлык колхоза Алла Назар? Где председатель аулсовета? Как же вы пишете протокол, когда некому на нем печать поставить?

Кто-то моментально сбегал за Алла Назаром, тот, удивленный таким столпотворением, вошел, приветливо поздоровался с Каймановым и Самохиным, еще больше удивился, увидев на старшине гимнастерку без пуговиц, попросил объяснить, в чем дело.

— Вот эти уважаемые граждане утверждают, что старшина Галиев приставал к Дурсун, дочери Хейдара, — сказал Яков.

— Она на помощь звала, — послышался высокий голос писаря, уже закончившего писать протокол.

— Хорошо. Пусть подпишутся все, кто здесь есть, — сказал Кайманов. — А ты, Алла Назар, постарайся запомнить каждого, — добавил он. — Тебя, Дурсун-ханум, прошу к нам в комендатуру. Нам ведь тоже надо спокойно разобраться, что тут произошло.

Юлдуз с открытым лицом решительно вышла вперед, окинула всех гневным взглядом, сказала, обращаясь к Самохину:

— Я тоже с нею пойду, лечельник! — отыскала глазами в толпе мать, добавила: — Вместе пойдем!

...Допрос длился всего несколько минут. Красный, расшитый узорами платок закрывал нижнюю часть лица Дурсун. Черные глаза ее из-под темно-красной накидки в упор смотрели на Галиева; В глазах Дурсун жила такая фанатическая ненависть к старшине, что даже Андрею стало не по себе. «О взаимопонимании не может быть и речи, — подумал он. — Тем лучше, как сказал Яков, то, что Дурсун доверяет замполиту Самохину и ненавидит старшину Галиева — весьма кстати. Но еще неизвестно, как обернутся эти симпатии-антипатии».

Пока Самохин не вмешивался в разговор и только слушал, как вел беседу с женщинами старший лейтенант Кайманов. Первой Яков допрашивал тещу Варени' — мать Юлдуз.

— Можешь ты подтвердить, что этот начальник словом или действием оскорбил Дурсун?

— Ай, ничего я не могу сказать, ничего не видела, в другой хонье была...

— Но если ты врешь, а за неправду аллах накажет? Как тогда? Будешь себя ругать: «Зачем рот опоганила ложью»? Болеть начнешь? В семье кто-нибудь умрет?

— Что ты пристал ко мне? Не видела я никого, ничего не могу сказать...

— Я могу. Я видела, — вмешалась Юлдуз. — Дурсун все врет. Она сама схватила старшину за рубашку.

— Теперь что скажешь, Дурсун-ханум? — спросил Яков. — Теперь ты должна сказать, кто тебя научил, кто собрал людей, кто придумал писать протокол?

— Ничего я вам не скажу! Никто меня не учил! Он на меня напал! Наши мужчины правильно написали протокол. Надо его прокурору послать!

— Ну что ж...

Кайманов замолчал, обдумывая ответ, затем сказал:

— Что ж, дорогая Дурсун, придется тебе у нас отдохнуть, пока не расскажешь все, как было. Отец у тебя к Аббасу-Кули сбежал, а ты здесь против нас воюешь. Нехорошо получается. Наверное, ты не сама такое придумала.

— Ничего не скажу.

— Ладно, отдохни, подумай еще, может быть, потом скажешь...

Кайманов отпустил домой Юлдуз и ее мать, вызвал Белоусова, приказал ему вместе с Изосимовым проводить Дурсун в дальнюю глинобитную пристройку, где была приготовлена ей комната для ареста.

Белоусов удивленно посмотрел на Кайманова, ничего не сказал, но, оставив земляка Изосимова на посту охранять Дурсун, вернулся, чтобы доложить свои сомнения.

— Товарищ старший лейтенант, мазанка эта для КПЗ никак не подходит: окно там, не то что Дурсун, а вам впору пролезть. Решетка еле держится.

— Не беспокойтесь, Белоусов. Можете быть свободным, — сказал Яков.

Когда Самохин и Кайманов остались одни, Яков снял телефонную трубку, доложил о последнем происшествии полковнику Артамонову.

— Все это хорошо, други мои, — отозвался полковник, — но придется вашей Дурсун день-другой поскучать, сейчас не до нее: ночью выезжаем к вам. Начинаем...

Кайманов надел галоши, чтобы не поскользнуться на камнях, взял автомат, пистолет, две гранаты, по-пластунски подобрался к сопредельному посту, лег под самой верандой, сливаясь с глубокой тенью. Луна склонялась к западу, тень от вышки, все удлиняясь, поглощала один камень за другим, подползала к чахлому кусту верблюжьей колючки, который находился в нескольких метрах от Якова. Такой же куст маячил перед Яковом, когда он с отделением пограничников, Клычханом и двумя саперами подползал к заминированному ущелью Даш-Арасы''. Клычхан сказал правду. Тайными тропами он провел Якова к самому ущелью, пограничники обезоружили охрану, перерезали провода связи, саперы обезвредили фугасы. Так же, без помех, разминировали и арочный мост. Охраны там не было почти никакой, если не считать немецких техников, дежуривших у адских машинок.

У обоих объектов остались замаскированные секреты — на случай, если немцам вздумается устроить проверку или послать смену.

Все было выполнено быстро и без помех. Настолько быстро, что Яков успел вернуться к началу операции.

Клычхан не соврал. Трудно было переоценить помощь, оказанную им, но Яков все же сомневался: слишком уж не вязался внешний облик курда с той ролью, которую он играл. Интуиция — не доказательство, но именно интуиция подсказывала Якову, что здесь, что-то не так. Размышления о Клычхане не давали ему покоя ночью, во время рейда. Клычхан занимал все его мысли и сейчас, когда он в последние минуты перед переходом лежал под верандой сопредельного погранпоста.