Он лишь вздрагивал всем сердцем на каждый телефонный звонок в коридоре. Его глаза оживали. Он силился встать. Но нет… Это не его звали. И снова угасала надежда.

За день до смерти он подозвал стариков своей комнаты к себе. И сказал тихо:

— Я ухожу. Уже скоро. Детям передайте, я любил их. И прощаю все. Пусть и они простят. Если смогут…

Яков, узнав о том, передал последние слова Трофимыча дочери и сыну. А в ответ услышал дружное:

— К чему нам его любовь? Да и в прощении не нуждаемся. Мы ни в чем не виноваты перед ним. К чему лишние слова? Нет его! О какой памяти говорить? Старики выживают из ума с годами. И жили странно. Мы его не понимаем, чего он хотел?..

Кузьма закончил гроб. Обил его красной материей. Поставил в мастерской на ночь, чтобы живые не переживали. Ведь у стариков стардома немного жизни в запасе осталось. А радостей и того меньше.

Завтра утром повезут гроб в морг Положат в него Трофимыча. И все… Надо отвозить на кладбище…

— Кузьма! Можно тебя на минутку? — позвал Яков наружу. — Прости, но Трофимыча не в чем хоронить. У тебя не найдется рубашки для него? Понимаешь, с миру по нитке собираем. Я — носки и туфли. Федор брюки дал. Суворов — пиджак. Борис Степанович — единственный галстук. Артем Викторович — нижнее белье. А вот рубашки… Моя — не тот размер. У других — не та расцветка либо вовсе старые.

— Имеется! Дам! — живо откликнулся Кузьма и заторопился в комнату.

Хоронили Трофимыча всем стардомом. Даже больные деды встали с постелей, чтобы проводить покойного в последний путь. Три автобуса стариков приехали на кладбище. Никто не сказал плохого слова об ушедшем. Жалели его, сочувствовали. А когда могилу засыпали землей, к ней с дорожки свернул молодой парень. Никто не видел, откуда он взялся, когда пришел. Он тихо подошел к могиле. Положил на свежую землю алые гвоздики, поклонился могиле, постояв молча, хотел уйти. Но кто–то из стариков спросил его:

— Ты знал Трофимыча?

— Он мне дядькой был. Я вчера приехал домой. Не знал ничего. И опоздал…

— Успел… Люди не умирают. Их души с нами повсюду. И он тебя увидел. Беречь и помогать станет тебе — живому. Бога молить, чтобы через тебя других простил. Слепоту и злобу их, — сказал немощный, трясущийся Архип.

Он глянул на небо. Серые тучи ползли медленно. Но вот они раздвинулись, очистив синий клочок неба. Оттуда брызнул яркий луч солнца, упал на могилу, согрев ее светом и теплом за всех разом. За забывших и состарившихся, за презревших и не простивших, за своих и чужих.

— Его душа уже перед Богом! И Господь увидел, простил и принял Трофимыча! Вишь, как обласкана могила? Куда нам до такого! — оглянулся старик, но рядом уже не было племянника.

Кузьма в эти выходные решил навестить бабу Надю, а от нее пойти к Александре.

Старушка была дома одна. Завидев столяра, тут же открыла дверь. Позвала в комнату, накрыла на стол. И ни за что не отпустила, пока Кузьма не согласился поесть.

Кузьма оглядел дом. В каждой комнате чистота, порядок, уют. Запах цветов и трав…

— Кузьма! Ты, если не тяжко, сделай рамку для икон. А мебель нехай себе такой остается. Бог даст, сменит ее дочка, когда разживется. А вот иконы хочется обновить. Эти рамки старей меня. С этими иконами мою бабку с дедом в церкви венчали. Нынче, вишь, ремонт им надобен. Подсоби!

Кузьма замерил, записал для себя размеры, пообещал прийти через неделю, принести уже готовые рамки, собрался уходить, но в это время пришла Лилька.

Она удивленно оглядела мать, Кузьму.

Худая, черноволосая, с впалыми щеками и бледным широким ртом, она не без подозрения смотрела на гостя и даже не поздоровалась с ним.

— Это столяр из стардома. Вот попросила его рамки на иконах заменить. Обещает на другой неделе принесть готовые, — словно оправдывалась бабка, ежась под колючим взглядом дочери.

— Что ж вы стоите? Присядьте! В ногах правды нет! — предложила Кузьме.

— Не стоит. Мы уж все обговорили. Через неделю принесу рамки к иконам.

— Сколько будем должны вам?

— А ничего.

— Я не хочу быть обязанной никому!

— Чудная! Да о таком говорить совестно. К тому ж не для тебя, для бабы Нади, по ее просьбе сделаю. Другому кому–нибудь пальцем не пошевелю! Видал я гордых в своей жизни. Не приведись никому их доли тяжкой. Горькими умылись за гордыню. И никакой о них памяти нынче не осталось. И тебе, баба, единое скажу: не стоишь ты матери своей, подметки ее! — взялся за ручку.

— Вы не знаете меня. За что ж так?

— А и знать не хочу! Худое да гнилое враз видать! И званье ему единое — говно! — Шагнул за дверь и вышел, не оглядываясь, во двор, подошел к калитке и лицом к лицу столкнулся с Шуркой. Оба уставились друг на друга изумленно.

— Кузьма! Ты тоже гадать? Иль к Лильке? — выдала себя баба.

— К бабе Наде. Но не гадать. А ты зачем? На кого решила гадать? — глянул насмешливо.

— На тебя…

— На что? Я вот он! К тебе навострился!