Ошалевшая женщина бросает рыжему деньги и забирает лиф.

— Ну, рыжий, — кричит брюнет, — всучил! С тебя причитается… Я тебе, кажется, помог… Вечером имею с тебя один «шприц» [35] .

— Вот что ты имеешь, — так же громко отвечает рыжий, прикладывая руку к неподобающему месту. К нему подходит комиссар полиции.

— Видал, видал я, как ты надуваешь православный народ. Кушаете у нас белую франзелуцу [36] и все жалуетесь, — говорит комиссар, кладя в карман две пары шелковых носков, и переходит на другую сторону.

— Ну, цыган, что у тебя хорошего? — спрашивает он и, наклонившись, разглядывает товар, будто не слыша жалоб чернявого, что он еще почина не имел… Полицейский берет кожаный поясок, примеряет его, но он не сходится…

— Поправились малость, господин комиссар, — заискивающе говорит торговец, в надежде, что полицейский не возьмет поясок.

— Да, ты прав — мне он мал. Но ничего, сыну пригодится… — Комиссар складывает поясок, сует его в карман и отправляется дальше.

Илья выходит на главную улицу столицы — Каля Викторией. Здесь все выглядит по-другому. На всем печать жажды наживы, славы, богатства, роскоши. Нарядно одетые мужчины в легкой, открытой обуви и белых круглых соломенных шляпах. Поверх вздутых жилетов широкие цепочки придерживают дорогие часы апробированных фирм «Омега» или «Лонжин». Мужчины медленно и важно прогуливаются, с достоинством беседуют между собой. Здесь можно встретить крупного землевладельца, изыскивающего возможность дороже продать урожай и подешевле купить поместье у разорившегося помещика; дельца, дающего деньги под большой процент и надежный залог; коммерсанта, заключающего выгодную сделку. На Каля Викторией — в ресторане «Гранд», в роскошном кафе «Корсо» — эти люди знакомятся, договариваются о деловых свиданиях, устраивают свои дела… Женщины здесь — красавицы с холеными лицами, над которыми потрудились в лучших косметических кабинетах, увешанные золотом и драгоценными камнями. Все они в коротких, выше колен, юбках, с модными заграничными сумками, в туфлях на босу ногу, но в перчатках. Они откровенно кокетничают, привлекая внимание знакомых и просто прохожих.

Илья постоял немного. «Ну и столица! Чего только не услышишь, не увидишь», — подумал он и пошел дальше.

У Офицерского собрания фотографы щелкали «лейками», фотографировали на ходу прохожих и совали им визитки с номерами пленок и адресами ателье. Здесь же, на углу, толпились группы молодых людей. Большинство из них — золотая молодежь — вечные студенты, лентяи-барчуки в дорогих костюмах и ярких галстуках, надушенные, с длинными волосами «под поэтов и художников». Засунув руки в карманы брюк или пиджаков, они насвистывают похабные песенки о «любви и измене». Особенно много их собирается под вечер. Они громко, до неприличия, смеются, оглядывая проходящих женщин и бросая им вслед сальности. Курят они с особым форсом дорогие сигареты, пепел стряхивают тоже как-то по особому, «на расстояние». За их вызывающим видом и наглым поведением чувствуется высокое положение и «кошельки» их папочек. Когда им надоедает задевать женщин, они начинают хором горланить марши чернорубашечников Бенито Муссолини и эсэсовцев фюрера, выученные в «Зеленом доме». Себя они считают тонкими знатоками политики и уверены, что в недалеком будущем должны взять в свои руки бразды правления и навести в стране «новый порядок». Своих сверстников, не разделяющих их фашистских взглядов или не имеющих отцов с семизначными цифрами на текущем счету, они считают «плебеями». Нередко с ними бывают девушки. Они здесь «проходят школу»: учатся курить, глубоко затягиваясь, говорить дерзости и ни при каких обстоятельствах не краснеть. «Быть закаленными!» — их девиз. Многие в этот круг попадают случайно, увлеченные каким-нибудь богатым самоуверенным парнем. Эти типы умеют нравиться, и, не зная их, неискушенной девушке трудно не верить клятвам и обещаниям… А потом… как могут быть грубы и бесчувственны эти «маменькины сыночки», которые ничуть не смущаются не только перед девушкой, награжденной ими венерической болезнью, но и перед ее родителями… Гонорею они считают «насморком»…

Среди этой публики есть сентиментальные и «демонические», способные запросто пырнуть ножом свою возлюбленную или соперника. Сытые, избалованные, распущенные, они, пустив себе пулю в лоб, оставляют длинные глупые письма. Тогда их родители устраивают пышные похороны, а друзья из «Зеленого дома» распространяют слух, будто покойный — жертва коммунистов…

Здесь у Офицерского собрания, эти молодцы останавливают прохожих и бесцеремонно прикрепляют к отворотам пиджаков или пальто никелированные, бронзовые, а иной раз и престо жестяные свастики на фоне трехцветной ленточки. Бывает, что у прохожего нет денег или он просто отказывается приобрести свастику — за это могут помять ребра, подбить глаз или свернуть челюсть. Те, кто знают, на что способны эти молодчики, стараются не возражать. Случается им нацепить свастику какому-нибудь генералу или вельможе, и те, чтобы воодушевить этот сброд, именующийся железногвардейцами, бросают в запечатанную жестяную коробку монеты по двадцать или пятьдесят лей — эти деньги идут на содержание «Железной гвардии». Тогда парни вытягиваются и выбрасывают вперед руку, выкрикивая: «Да здравствует капитан!» [37] или «Хайль Гитлер!» Отсюда же, придя в азарт, они отправляются бить витрины магазинов армян, евреев, венгров и других инородцев, которых так много в Бухаресте. Возле Офицерского собрания они продают фашистский листок «Порунка Времий». Однако в рабочих районах — на Гривице, Шербан-Водэ, даже на Вэкэрешть или Дудешть — эти молодцы боятся показываться. Если же какой-нибудь смельчак и совершает иногда такую попытку, рабочие и ремесленники немедленно отбирают листки и тут же, на улице, сжигают их, а хулиганов-продавцов отправляют восвояси, предварительно разукрасив «фонарями». «Если бы им вручить старинный автомобильный рожок, можно было бы подумать, что королевская Румыния стала выпускать свои автомобили…» — смеясь, говорят рабочие в таких случаях.

Однако у Офицерского собрания весь этот сброд чувствует себя в безопасности. Отсюда недалеко до королевского дворца, в двух шагах префектура полиции — главная покровительница этой растленной молодежи, которую председатель национал-царанистской партии Юлиу Маниу, захлебываясь от восторга, называл «опорой и надеждой страны».

На углу улицы Брезояну и бульвара Елизаветы, около газетного киоска, много народа. На цементной тумбе расклеены листки с заголовками газетных статей. Илья протиснулся вперед:

Илья не стал дочитывать. Опять то же самое… Твердят о неизбежности войны, солнце печет, под ложечкой сосет. Илья, усталый, шатаясь, направился к вокзалу.

Чтобы сократить путь, он, не доходя до лицея «Лазэр», свернул в парк Чишмиджиу. Здесь было прохладнее, чем на асфальтированных улицах. В тени стояла скамейка, и Илья решил передохнуть. Но не успел он вытянуть ноги, как к нему подошел старичок с зеленой повязкой на рукаве и оторвал билетик… Пришлось извиниться и встать. Оказывается, чтобы присесть в парке под открытым небом, тоже нужны деньги… Вот так порядки! Илья прибавил шаг, но подметка левого ботинка зацепилась за плиту каменного тротуара. Двигаться дальше было невозможно. Пришлось привязать подметку шнурком и ступать осторожно. Это событие немного отвлекло его от мыслей о хлебе… На другой стороне улицы дворник поливал тротуар. Илья подошел напиться, но вода оказалась теплой и неприятно отдавала запахом нагретой солнцем резины. Он долго отплевывался, казалось, что в пустом желудке застрял кусок прелого шланга. Только теперь Илья почувствовал, что пот льет с него ручьем; рубашка прилипла к спине. Он снял тужурку. До вокзала было уже недалеко. Почти у привокзальной площади ему пришлось приспособить к подметке второй шнурок. Увидев у него в руках тужурку, проходивший мимо крестьянин, подошел и, ни о чем не спрашивая, стал ее рассматривать.

— Сколько дать? — спросил вдруг крестьянин.

Илья удивился… но перед глазами мелькнули деньги… а это значит хлеб… Тот самый, свежий, с румяной коркой… Илья проглотил слюну, посмотрел на тужурку… Жалко ее, конечно… Но хлеб… Покраснев, он сказал: «Сотню…»

Крестьянин плюнул себе на ладонь, растер, взял руку Ильи и, размашисто хлопнув, проговорил: «Четыре двадцатки… Даю хорошо, не торгуйся! Ты за нее, наверное, и полсотни не уплатил… Тридцатку заработать — достаточно…»

Доказывать, что вещь собственная, купленная матерью у богатых родственников, — бесполезно. Илья вдруг почувствовал слабость… Сделка состоялась. Тужурка со следом гимназического номера на рукаве перешла к новому владельцу. «Может быть, все же удастся найти работу, — думал Илья. — Пока что и так тепло, а там видно будет».