Я стоял на крыльце, думая: вот ты в деревне, а ведь из деревни твой отец, и бабушка, и дед, и прадед, и прабабка, и прапра… Цела ли твоя родовая вятская деревня? Или тайга сомкнулась над ней? В деревне ты должен искать ответ. Здесь тебе станет ясно: как дальше жить. Ну? Что ты чувствуешь?

Я ничего не чувствовал, кроме укусов подлых слепней.

Деревня была почти пустая, осталось несколько старух. Об одной из них я прочитал на столбе возле магазина и запомнил слово в слово: «Ушла из дома и не вернулась Егорова Зоя Порфирьевна, 88 лет». Из дома — это значит: из покосившейся избы. Не вернулась — значит, закружилась голова или подвернулась нога, упала старуха где-нибудь и пропала: в яме или среди леса.

Летом людей больше — дачники, объяснил Димон. Но связь с внешним миром затруднительна: только на машине.

На следующее утро рано, затоварившись в магазине водкой, консервами, двумя банками пива и одним мороженым, мы подкатили к кладбищу.

На деревенском кладбище и встретился мне последний крестьянин.

Сначала увидели трактор, который полз по кладбищенской околице и тащил на прицепе груду бревен.

Мы сидели на гнилой скамейке возле первой могилы, жужжали пчелы, играли бабочки, с камня смотрели из овальных с золотыми ободками яиц сказочные дед и бабка, которым не хватало курочки-рябы.

Димон вскочил.

— Володя! Вовчик! Милый! — замахал руками в сторону слепого от солнца лобового стекла трактора.

Трактор встал, не переставая трястись и дымить, из кабины выпорхнул мужичонка с морщинистым радостным лицом.

— Здравствуй, дядя Володя, — уже более почтительно сказал Дима, когда мужичок подошел. — Налить?

Мужичок крепко пожал нам руки — ладонь шершава от мозолей.

— Я до двенадцати не пью, — хитро мазнул выцветшим голубым глазком. — Как этот… Бисмарк… — задымил папироской и затрясся в смеховом кашле, сразу став похож на трактор, дымно подрагивающий на отдалении. — Да и на работе я. Вишь, барам таскаю.

— Чего за бары? — спросил я.

— Да городские, дачу строят.

— Тогда днем заезжай, — сказал Дима. — Угостим. Слушай, покажи Сереге кладбище.

— Это можно, это недолго… — Мужик обнял меня за плечо, притянул голову к себе, и прошипел: — Здесь детишки мои все… Я ж экскурсию могу водить. Часто здесь бываю. С закрытыми глазами всех тебе назову…

Мы углублялись в заросли кладбища, крепенькие надгробия сменяли ветхие, чем дальше, тем запущеннее было, тем победнее высился бурьян, тем звонче и обильнее роились насекомые.

Мы шли, и мой проводник листал передо мной альбом мертвецов.

«Вон — как я, тракторист. Дерево упало и раздавило», — показывал на строгое, сжатое в кулак лицо. «А вон — утопленник, Гришка, дядя. Батя мой, раны заели, воевал, мать, труженица, Царствие ей Небесное. Это баба Фрося, добрая, всех нас терпела, дедок мой Игнатий Кузьмич, заводной… Ну, клоун! Сам шил, флаг украл на майские и из него трусы себе соорудил… Выпьет, выбежит на дорогу в одних трусах красных и пляшет…»

Он снова схватил меня за плечо, уже с пугающей звериной силой, и длинные ногти вонзились сквозь рубашку: «Там, погляди…» В нелепом танце мы ввалились на самый дальний боковой край кладбища. «Вот они, сынки, любуйсь!» Среди травы странно и дико смотрелись два холмика, все в траве, но покошенной, невысокой. Он отпустил хватку, отшатнулся и кулаком вмазал себе в лицо, утирая глаз.

— Вася и Леша. Васе двенадцать было, инфекция… Лешке три — воспаление легких…

— А врачи?

— Не приехала скорая. Далеко сказали ехать.

— А кресты поставить?

— Да что кресты…

— Ну, фотографии-то где?

— Нет у меня ихних фотографий. У меня и своей нету. Так что помирать нам рановато. Пришли фотографа — пускай отхреначит. Тогда и в землю можно. Правильно я говорю? Да кому они нужны фотографии твои? Цветы растут в поле, иду — и сынков вспоминаю. Трава растет, как будто их волосы. Раз в неделю кошу тут, чтоб не заросли. Будет наше время — сделаем все, как надо.

— А мать их где?

— Повесилась. Пьяница была. Ушла, бросила меня с детьми, снюхалась с такой же пьянью и в райцентре повесилась. У меня и брат повесился. И старший сын. Он, правда, не здесь, под Рязанью.

— Вы один получается?

— Ну. Ты сам женатый?

— Расстались.

— Чего так?

— А…

— Дети есть?

— Сын.

— Беречь надо.

— Дел у тебя много, дядя Володь?

— Баню топлю по воскресеньям. Огороды трактором рыхлю, — забубнил он смущенно. — Я подводник был, военный человек. На лодке полмира оплыл. Но это когда было… После на хозяйстве здесь — торф копали. Много нас было, здоровые, работящие. И старики заняты были: раньше у нас коровы, овцы паслись. Школа, клуб, санаторий. А через лес узкоколейка лежала. Многие наши, деревенские, в городе работали — затемно в лесу сядешь, вагончик тронется, поутру на месте. Потом, как пошла ерундень, поезда ходить перестали. Мы даже на сход выходили, мол, поезда верните, пошумели сами с собой, а потом глядим: одичала узкоколейка, мы сами и растащили ее. Теперь, если в лес пойдешь, блестит кое-где. Как змеи. Это железки остались, немного, но есть.

— Ну а так в целом, как живешь-то ты, а? — спросил я вдруг с какой-то безотчетной надеждой.

— Летом мне хорошо — городских полно, можно копеечку перехватить. Зимой беда. Зимой волки воют. Больше их год от года, на Новый год один повадился… В огороды забегал, наглый. Я его грохнул, двустволка у меня, а иначе б передушил бы он наших бабок… — Дядя Володя просиял от своей шуточки, морщины на миг разгладились, и он снова закурил. — Тут у дачницы мальчонка хороший. На моего Васечку похож и зовут тоже Вася. Все грозы боится, ну я его отучаю. Бух-бух, говорю, это я — дядя гром! Мать его загорает, разляжется, а мы так играем… Ладно, пойдем. Еще пахать надо.