Из мэрии вскоре на белой, сверкающей под солнцем машине прикатил чиновник. Он вылез из неё неуклюже, прямо посреди улицы, покачал головой и, глядя на непролазные весенние топи, брезгливо скривил толстые губы.

Сбежавшиеся из домов женщины размахивали руками и громко, наперебой, голосили. Потрясали бумагами-отписками, которые регулярно получали из различных инстанций.

— Глава района обещал! Три года назад обещал, сказал, деньги выделены!

— Вот ответ из администрации!

— Куда деньги делись?

— Почему здесь грязь до сих пор? Где асфальт?! — наседала на него толпа, распаляясь.

Люди уже не просили, они кричали, требовали.

Чиновник примолк, набычившись. Его отвисающий подбородок ложился на ворот рубашки жирными складками, а раскормленное лоснящееся лицо сделалось недовольным, насупленным. Женщины кричали всё громче, чиновник мотал головой, отвечал что-то, отрывисто и резко. Наконец, пробормотав: «Хорошо, разберёмся», он втиснулся боком в свою машину и уехал, провожаемый раздражённым гомоном.

Однако всё здесь осталось по-прежнему: асфальт так и не появился, зимой и весной на улицах так же хлюпала грязь, а летом ветрами крутило пыль. Высокие аляповатые виллы-дворцы из красного или белого кирпича, огороженные высоченными заборами, поднимались посреди одноэтажных саманных халуп и выглядели сюрреалистично, странно.

Местная диковатая молодёжь, именуемая бычьём, с завистью облизывалась на виллы, на стоящие возле их ворот роскошные иномарки с тонированными стёклами.

— Ва-а-а, конкретная машина, — цокали они языками. — В натуре, конкретная.

Душными летними вечерами здоровенные амбалы кучками сидели на корточках вдоль заборов, нахально зыркали по сторонам, лузгали семечки и непрестанно плевали под ноги, противно растягивая слюну. Громко гоготали, кричали скабрезности проходившим мимо девушкам, грязно ругались.

Бывало, они жестоко дрались между собой, сзывая «на разборки» целые толпы таких же — грубых и звероватых приматов. Но до настоящих драк дело доходило не всегда, и собравшиеся где-нибудь на пустыре «толпы» после словесного поединка частенько в итоге расходились без мордобоя, особенно если численно оказывались примерно равны друг другу.

На этой дальней и глухой окраине люди жили, словно в селе. Почти при каждом доме были огороды, сараи, хлева, в которых держали кур, овец и даже коров, которых выгоняли пастись на возвышавшийся сразу за домами склон горы.

Местные обитатели упорно расширяли своё жизненное пространство, повсеместно отхватывая куски земли: от улиц, от горного склона, даже от участков своих соседей. Заборы стискивали проезжие части улицы с обеих сторон всё плотнее, а огороды поднимались всё выше и выше в гору, где хозяева трудолюбиво расчищали свои новые владения от бурьяна и мусора.

На одной из таких улочек жил Сулейман, горец лет сорока. Худощавый, тщедушный, с загорелым остроносым лицом и пегими тараканьими усиками, он был одиноким как перст, бессемейным и бездетным. Работал плотником на городских стройках, по вечерам возился в огороде, разводил кур. Именно курам в дальнейшем и суждено было сыграть в его судьбе роковую роль…

Сулейман был ревностный мусульманин. Эту веру воспитывали в нём родители в детстве, когда он жил с ними в далёком горном ауле. В те далёкие, ещё советские времена он школьником, прогуливая уроки, каждую пятницу пешком ходил за пятнадцать километров в райцентр, где оставалась единственная тогда действующая в их районе мечеть. Входил в неё, предварительно сняв и засунув в карман пионерский галстук, становясь на колени под её вековыми сводчатыми потолками, благоговейно совершал намаз и шептал молитвы, припадая лицом к расстеленным на полу ворсистым мягким коврам.

Перебравшись в город, Сулейман не пустился во все тяжкие, как многие другие горцы. Не бездельничал, не пьянствовал, не таскался к проституткам в бордели и на блат-хаты. Он продолжал усердно штудировать Коран, мечтая когда-нибудь заучить наизусть все его аяты, и неизменно молился по пять раз в сутки, ходя каждую пятницу в главную городскую мечеть.

Недалеко от его дома тоже была мечеть, но горец в ней не появлялся уже давно — с тех пор, как вдрызг разругался с тамошним имамом.

Они невзлюбили друг друга почти сразу же. Имам был надменный, важный. Недавно вернулся из Саудовской Аравии, где обучался в медресе несколько лет.

Простоватые, мало сведущие в религии горцы тянулись к нему за советами, за наставлениями: можно ли почитать зияраты и отправлять зикры? Надо ли ходить на могилы предков?

— Ширк [3] ! Ширк! — отвечал имам, гневно тряся длинной бородой. — Нельзя!

Как это нельзя? Почему? Да в ауле у Сулеймана с незапамятных времён был зиярат — могила известного и всеми почитаемого алима, украшенная со всех сторон белыми и зелёными лоскутами, повязанными на воткнутых в землю шестах. Возле неё ещё при коммунистах верующие украдкой совершали мавлид. Причём, приходили для этого из всех соседних сёл, и даже из других районов!