— Ага, значит, ты потрогал ее за сиськи? Ну и как?

— Я, кажется, пьян.

Тоби немного помолчал, а потом повернулся на бок и спросил:

— И что при этом чувствуешь?

— Чувствую, что не боюсь сказать то, что думаю.

— Это может быть опасно, — заметил Тоби.

Целый месяц мы с Терезой ходили в амбар курить и нить джин. Иногда мы забирались на сеновал и выманивали кота, прятавшегося от нас на потолочных балках. Для этого Тереза приносила с собой молоко в бутылке из-под кока-колы. Кот постепенно привык к нам, стал спускаться и даже пил прямо с ладони Терезы. Я назвал его Альбертом в честь Эйнштейна и придумывал шуточки, над которыми, вероятно, мог посмеяться только мой отец: о том, что Альберт может поймать любую мышь во Вселенной и что он рассматривает этих грызунов как сгустки энергии. Выпив, я становился в чем-то похожим на отца, по крайней мере острил так же неудачно. Тереза, впрочем, иногда смеялась над этими шутками. Но в основном она занималась тем, что учила меня курить, не кашляя, и четко произносить слова, невзирая на опьянение.

Мы часто разговаривали о своих родителях. Тереза выросла в Чикаго. Отец — полицейский, мать — домохозяйка. Мама, по словам Терезы, у нее очень смелая, занимается благотворительностью в самых опасных районах, а однажды прошла через весь город во время волнений, даже не заметив их.

— Она была первой, кого я увидела изнутри, — сказала Тереза.

— В каком смысле?

— Я увидела свою младшую сестренку у нее в животе. Мама пекла оладьи на кухне, а я вдруг вижу: у нее в животе что-то вроде грецкого ореха.

— И ты ее спросила, что там?

— Ага.

— А как?

— Ну просто: «Мама, а что это за штука у тебя в животе?» Мне ведь было всего пять лет. А она и сама не знала, что беременна.

— А когда мне исполнилось пять лет, родители ждали, что я окажусь вундеркиндом.

— А ты не оказался?

— Нет. Я был всего лишь чуть выше среднего уровня.

— Но теперь-то все иначе?

— Ну… Я оказался здесь, потому что с моим мозгом что-то случилось после аварии.

— Значит, теперь Гиллман подключит тебя к розетке и ты будешь помнить все, что ему нужно?

— Ты иногда бываешь очень злой. Наверное, и сама об этом знаешь.

— А ты попробуй целыми днями рассматривать всякую грязь в человеческих телах и остаться добреньким.

— Понятно.

Она выпустила одно за другим три замечательных кольца дыма, и они секунду повисели над нами, прежде чем раствориться.

— А что ты видишь, когда разговариваешь с людьми? То, что у них внутри?

— Нет, на рентген это не похоже. Но иногда у меня мелькают какие-то образы. Например, желудок выглядит как старый футбольный мяч. Я вижу только тот орган, который беспокоит человека.

— А мой желудок ты можешь увидеть? Может, с ним что-то не так?

— Ага, — кивнула она. — Несварение. Тебе, наверное, очень хочется пукнуть. Спасибо, что не делаешь этого.

Я почувствовал смущение, несмотря на весь выпитый джин; это было что-то вроде телеграммы от трезвости. Каждый раз, когда Тереза говорила что-нибудь неприятное — о том, что у меня потные ладони, или о том, что у меня развивается кашель курильщика, — мне хотелось ее поцеловать. Но я не делал этого, а возвращался к себе в комнату и потом долго отвечал на расспросы Тоби.

Как-то раз мы с Терезой пошли погулять в поле за главным корпусом института. Я засунул пачку «Мальборо» в закатанный рукав рубашки, как делали деревенские хулиганы. У меня был фонарик, и я освещал путь. Вдруг Тереза взяла меня за руку и направилась к мастерской Роджера — тому дому, где он изготавливал свои модели. Этот старый дом был когда-то главным зданием фермы. Его недавно покрасили, но выглядел он все-таки заброшенным: оконные рамы, целое столетие выдерживавшие дожди и снегопады, перекосились и распухли, деревянная обшивка во многих местах открепилась, с карнизов свисала паутина, на одной из стен расплылось пятно плесени.

Мы вытерли ноги о лежавший на крыльце коврик с надписью «Добро пожаловать!». Тереза толкнула дверь, взяла у меня фонарик и сказала:

— Не будем включать свет, а то еще увидят.

Она вошла в темное помещение. Луч фонарика высветил письменный стол и дверь в другую комнату. Я прикрыл за собой дверь и двинулся за Терезой. Было новолуние, и отсветы окон еле-еле виднелись на выкрашенных темной краской стенах. Следя за лучом фонарика, я прикидывал, что здесь поменяли, когда делали мастерскую. Стены покрашены в черный цвет, с потолочных балок свисают лампы вроде театральных софитов, в большой комнате, чтобы сделать помещение просторнее, снесена часть стены, поставлены верстаки с закрепленными на них тисками.

Тереза вытащила у меня из-за рукава сигареты и закурила. В мастерской пахло клеем и опилками, на половицах виднелись следы пролитой краски. Я тоже закурил — мы уже не делились одной сигаретой — и заметил, что мой ритм курения не совпадает с Терезиным: она сразу, не отвлекаясь на разговоры, втягивала чуть ли не полсигареты, а я задумчиво попыхивал, пробуя дым на вкус.

Мы прошли в дальнюю часть большой комнаты. За снесенной стеной раньше была кухня фермерского дома, которая теперь превратилась в студию Роджера. Тереза посветила фонариком, и мы увидели стенной шкаф со снятыми дверцами. На его полках теснились пузырьки с клеем и баночки с красками.