До института я добрался поздно вечером. Въехав на холм, я увидел ярко освещенное викторианское здание: на фоне темной долины оно было похоже на океанский корабль. Я припарковал машину возле амбара и сразу отправился искать Терезу. Картинки на ее двери переменились. Теперь они изображали последствия ядерной катастрофы: ослепительное пламя взрыва, грибообразное облако и целый ряд картин с видами разрушений. Я негромко постучал, и Тереза открыла дверь.

— Я не спала, — сказала она.

На ней была футболка на несколько размеров больше, чем нужно, и теннисные носки.

— А я только что приехал.

Мне хотелось обнять ее, но что-то мешало, чувствовалась неловкость.

— Ты даже не позвонил, когда твой отец умер, — сказала она. — Мне Гиллман сказал.

— Да, извини. Как у тебя дела?

— Это я тебя должна спросить.

— Но все-таки.

— Ну… В последнее время они мне не дают покоя… Все эти умирающие… Ты не хочешь зайти в комнату?

Я вошел. Повсюду были расставлены свечки, пахло ладаном. На стенах висели постеры с Джими Хендриксом и составленные из газетных вырезок коллажи на темы побега и смерти: люди бросались под поезда, прыгали со скал, женщину в цирке разрезали пополам и ее голова и ноги торчали из двух разных деревянных ящиков. Кровать была покрыта присланным мамой Терезы лоскутным одеялом. Мы сели на него боком друг к другу.

— Он умер так же, как и жил, — сказал я.

— То есть?

— Умер, не договорив фразы насчет часовщика в нашем городе. — Я посмотрел на часы у себя на руке и сказал: — Что-то я по-дурацки себя чувствую.

Она взяла меня за руки:

— Ничего. На самом деле у тебя все в норме.

— Теперь никто ничего от меня не ждет.

— Да, действительно, — кивнула она, — он все время что-то ждал от тебя.

— Мы отдали его тело медицинскому факультету, как он завещал. Потом его кремировали. Коробка с прахом — вот все, что осталось… Да нет, ты не думай, дело не в эмоциях. Мне хотелось понять, кто он такой, по-настоящему понять. В самом конце, когда развилась опухоль, он стал другим. К нему можно было приблизиться.

Сначала я боялся расплакаться, но по мере того, как я осознавал то, что меня беспокоило, слезы отступали.

— Когда люди умирают, они меняются, — сказала Тереза. — Им бывает так страшно, что они становятся… самими собой.

— Мне бы хотелось понять, что происходило у него в голове, — сказал я, глядя на наши сплетенные руки. — Вот помню, например, такую историю. Однажды к нам пришел страховой агент, хотел продать страховку. Отец в тот день был необыкновенно любезен. Пригласил этого человека в дом, предложил лимонаду и даже выдавил из себя пару фраз о погоде. Потом агент принялся за свое: проинформировал отца о статистике смертности, посетовал на непредсказуемость жизни и так далее. Это продолжалось примерно полчаса. Отец кивал-кивал, а потом вдруг встал и, ни слова не говоря, отправился к себе в кабинет. Ну, агент пока разговаривает со мной, расспрашивает, как дела в школе. Проходит четверть часа. Отец возвращается и говорит: «Сэр, я сейчас пишу статью о гало-эффекте в некоторых видах элементарных частиц. И я должен вам сказать, что я сам себя страхую». У агента вытягивается лицо, и он спрашивает: «Что это значит?» Отец, потеребив бороду, отвечает: «Это значит, что мои риски пропорциональны моим ожидаемым доходам. Если вы пройдете на кухню, моя жена угостит вас ячменными лепешками». После этого он снова уходит в кабинет и плотно затворяет за собой дверь. А агент только крутит головой. Отец никогда не понимал, что можно и чего нельзя говорить людям.

— Забавная история.

— Мне надо бы поспать.

Тереза указала на подушки, и мы прилегли. Через минуту она сказала:

— Я лично хотела бы, чтобы меня похоронили в море. Стать пищей для рыб и опорой для водорослей. Впрочем, прости. Я опять говорю что-то мрачное, да?

— Ничего, говори. Мне нравится твое отношение к смерти.

Полностью одетые, мы долго лежали на кровати, пытаясь заснуть.

Наутро я подошел к комнате, в которой останавливался Арлен, когда приезжал в институт. Дверь тут же отворилась, и он показался на пороге — видимо, почувствовал мое присутствие своим сверхъестественным нюхом.

— Я тут медитировал насчет твоего старика, Натан, — объявил Арлен, — и видел его в каком-то длинном коридоре вроде туннеля.

Меня вдруг оставили силы, так что пришлось уцепиться за дверной косяк.

— В очень длинном коридоре. Не знаю, где он находится, но вокруг там горы.

Он жестом пригласил меня войти. В комнате почти не было мебели, только на полу лежал матрас. Лицо у Арлена заросло щетиной, но вокруг рта были видны следы попыток побриться, и я вспомнил о кругах на полях, якобы оставленных инопланетянами. Разумеется, он имел в виду Линейный ускоритель. Если мой отец превратился в привидение, то это было для него самое подходящее место обитания. Я представил, как он вместе с доктором Бенсоном парит по утрам над электронной пушкой.

— Он сказал тебе что-нибудь? — спросил я.

— Мне? Нет. Но он говорил сам с собой — ну, знаешь, как бродяги иногда делают. Психи в метро.

— А ты расслышал, что он говорил?

— Не хочешь попить чего-нибудь теплого? — предложил Арлен вместо ответа. — Я собираюсь подогреть себе молока. Доктор Гиллман разрешает мне держать тут маленькую плитку.

— Спасибо, не хочу.

Арлен налил немного молока в алюминиевую кастрюлю, поставил ее на плитку и принялся помешивать деревянной ложкой.