— Стойте. — Он опирается на колени и как-то нездорово, слишком тяжело дышит.

В свете лун я оглядываюсь по сторонам. Виола тоже оглядывается и показывает пальцем направление:

— Туда!

— Надо туда забраться, Бен, — говорю я, указывая на небольшой холм, который увидела Виола. — Оттуда можно что-нибудь разглядеть.

Бен не отвечает, только отдувается, кивает и идет за нами. Весь холм сплошь покрыт деревьями, между ними вьется ухоженная тропинка, а на вершине видна широкая поляна.

Когда мы туда забираемся, до меня доходит, что все это значит.

— Клатбище, — говорю я.

— Чего? — Виола удивленно глазеет на квадратные могильные плиты.

Их здесь добрая сотня, а то и две, все стоят ровненько и окружены аккуратными газонами. Жизнь переселенцев трудна и коротка, и многие обитатели Нового света проиграли битву со смертью.

— Место, где закапывают мертвых, — поясняю я.

Виола таращит на меня глаза:

— Место, где что?!

— Хочешь сказать, в космосе люди не умирают?

— Умирают, — отвечает Виола. — Но мы их сжигаем, а не в ямы закапываем. — Она скрещивает руки на груди, кривя губы и морща лоб. — Это же антисанитарно!

Бен по-прежнему молчит: он привалился к могильной плите и пытается отдышаться. Я делаю глоток воды и передаю бутылку Бену. Оглядываюсь. Отсюда видно небольшой отрезок дороги впереди и реку, ревущую теперь слева от нас. Над головой у нас ясное небо, усыпанное звездами, и две молодые луны.

— Бен? — зову я, глядя в ночь.

— Да? — Он жадно пьет воду.

— Ты как?

— Нормально. — Его дыхание постепенно восстанавливается. — Я привык гнуть спину на ферме, а не бегать по лесам.

Я опять поднимаю взгляд: луна поменьше как бутто гонится за луной побольше, два ярких пятна на черном небе, совершенно безразличных к человеческим бедам.

Я заглядываю глубоко в себя, в свой Шум.

И понимаю, что готов.

Это последний шанс.

Я готов.

— Сейчас самое время, — говорю я, поворачиваясь к Бену. — Другого случая может не представиться.

— О чем ты? — не понимает Виола.

— С чего мне начать? — спрашивает Бен.

Я пожимаю плечами:

— С чего угодно. Лишь бы это была правда.

Шум Бена начинает гудеть, собирая по частям прошлое и выделяя из общего потока одну-единственную струйку — ту самую, что покажет мне правду, запрятанную так глубоко и так давно, что за всю свою жизнь я ни разу не догадался о ее существовании.

Тишина Виолы становится совсем тихой, как бутто она вдруг затаила дыхание.

Бен делает глубокий вдох.

— Шумный микроб создали не спэки, — наконец начинает он. — Это первое. Он уже был здесь, когда мы прилетели. Такой вот естественный микробный фон планеты. Мы вышли из кораблей, и на следующий день все стали слышать мысли друг друга. Легко представить, каково было наше удивление…

Он умолкает, что-то припоминая.

— Разве Шум слышали все? — уточняет Виола.

— Только мужчины, — говорю я.

Бен кивает:

— Никто так и не понял почему. До сих пор не понимают. Наши ученые ведь были агрономами, врачам тоже не удалось установить причину, и первое время везде царил хаос. Ей богу, настоящий, невообразимый хаос. Всеобщее смятение и Шум, Шум, Шум. — Он скребет подбородок. — Люди стали разъезжаться из Хейвена — второпях прокладывать дороги и разъезжаться. Но вскоре мы поняли, что поделать ничего нельзя, и стали просто жить, по мере возможностей борясь с Шумом. Разные сообщества пошли разными путями. Примерно в то же время мы обнаружили, что разговаривает и весь наш скот, и домашние животные, и местные твари.

Бен поднимает голову к небу, потом оглядывает клатбище, смотрит на реку и на дорогу.

— Все живое на этой планете разговаривает друг с другом. Все. Таков Новый свет. Бесконечный поток информации, который ничем нельзя остановить. Спэки знали это, они приноровились к такой жизни, а мы нет. Даже близко. Такое количество информации может свести человека с ума. Она превращается в сплошной шум, не затихающий ни на секунду.

Бен умолкает, но наш с ним Шум конечно же никуда не девается, а тишина Виолы только делает его громче.

— Шли годы, — продолжает он, — жизнь в Новом свете легче не становилась. Урожаи гибли, люди едва сводили концы с концами, умирали от страшных болезней — словом, никакой это был не Эдем. По миру стали расходиться проповеди — злые, нехорошие проповеди, которые во всех бедах винили…

— Коренных жителей, — догадывается Виола.

— Спэков, — говорю я, и меня опять захлестывает стыд.

— Да, во всем обвинили спэков, — кивает Бен. — Со временем проповеди переросли в общественное движение, а движение — в войну. — Он качает головой. — У спэков не было ни единого шанса. Мы были вооружены, они нет. Так спэкам пришел конец.