– Ты кем служил-то?
– оживился Федор.

– Гальванером на крейсере. Порядки в ту пору, до японской войны, жестокие были. Вы царской каторжной службы хлебнули, а тогда - хуже каторги. Чуть что - боцман цепочкой от дудки по казенному месту. А то и кулаком в зубы. Месяцами на рейде стояли, суши не видели.

– Расскажи ему, как в госпиталь попал, - посоветовал Орехов.

– И вспоминать неохота!

– Нет, расскажи: молодому полезно послушать для полного понимания.

– Ну, если для полного, - усмехнулся Иван Евсеевич.
– Я в ту пору тоже, безусловно, не старше Федора был. Утром как-то поднялся до побудки по своей надобности. Одеваться не стал. Решил, что и так добегу, начальство не заметит, - кому охота шастать по палубе в такую рань? И как раз налетел на вахтенного офицера - чуть головой не двинул в живот. Вытянулся перед ним, безусловно, в ботинках на босу ногу. «Т-э-э-кс, - проскрипел лейтенант.
– Ты это в каком виде, свиное рыло? Ты что же это на военном корабле кабак разводишь?» - «Виноват, ваше благородие!»

Иван Евсеевич передохнул немного и продолжал:

– Вахтенный офицер этот, с длинной немецкой фамилией, до сих пор у меня перед глазами. Такой придира и зануда, что матросы мало только не плакали от него. А в тот раз он, видно, не выспался или поднялся с левой ноги. Долго читал мне нотацию, потом вызвал боцмана и велел дать работу потяжелей - драить ржавчину на якорной цепи... Было это в декабре, уже выпал снег, и морозы по ночам прихватывали порядочные. А меня так и погнали на полубак в белье. Правда, сжалился боцман, дал вместе с железной щеткой брезентовые рукавицы и старую шинель, чтобы хоть малость прикрыться... Ну, работал я, безусловно, как зверь: не до отдыха - чуть остановишься, сразу мороз прохватывает. Наконец из сил выбился, решил присесть в затишье на минутку. И надо же так случиться - как раз в это время вахтенный офицер явился. Увидел, что я сижу, побелел от злости, ткнул пальцем в крайнее звено якорь-цепи: «Это что такое?»

– «Контрфорс, ваше благородие!» - «Нет, свиное рыло, это ржавчина, ты сам видишь, а врешь! Два часа бездельничал, негодяй!..» Щеки у него стали сизыми, глаза навыкате. Глотнул воздуха полную грудь, будто команду рявкнуть хотел, а произнес шепотом, еле слышно: «На колени! Вылизывай!» - «Мороз ведь!» - «Лижи, говорю!» - закричал лейтенант и ударил меня сапогом... Совсем он озверел в ту секунду, за револьвер схватился. Ну, закрыл я глаза и ткнулся губами в металл, к которому и голыми руками не прикоснуться. Иней на нем... Язык будто пламенем обожгло. Рванулся назад, остались на ржавчине клочки кожи. Месяца три потом говорить не мог. В госпитале лежал, молчал, а сам все одну думу думал: где справедливость?

– Лейтенанта того не видел больше?

– Нет. Перевели его с повышением куда-то. А ненависть, безусловно, на всю жизнь осталась. Товарищи, которые постарше да поумней были, на многое мне глаза открыли, особенно пока в ревельском экипаже отправки во Францию ждали.

– Во Францию?
– удивился Федор.

– Там в Тулоне крейсер «Баян» строился, на него команду собирали. В девятьсот третьем году. Туда мы налегке уезжали, а оттуда два тюка подпольной литературы доставили. Вот в ту пору я и с Михаилом Ивановичем познакомился.

– Это с Калининым? Который ночью к нам приходил?

– С ним самым.

– То-то я гляжу, беседуете словно брательники.

– Безусловно, - усмехнулся Иван Евсеевич.
– Братья по партии. Давно уж в большевиках состоим. Я как с флота на завод перешел, так сразу в партию записался. А Михаил Иванович и того раньше.

Они приближались к Дворцовому мосту.

– На коробку, братишки?
– окликнул их. моряк, лихо спрыгнувший с подножки трамвая.

– Домой, - неохотно ответил Орехов.

– Колька-колосник?
– обрадовался Демидочкин.
– Откуда тебя выкинуло?

– У Зойки отлеживался. А вы где дрозда давали?

Федор хотел ответить, но осекся под сердитым взглядом Орехова. Пробормотал неопределенно:

– Так, по службе...

– Ну, я за вами в кильватер!

Этот матрос-кочегар служил на номерном тральщике, который с самой весны стоял возле «Авроры», частенько бывал на крейсере и примелькался, как свой. Фамилии его никто не знал, зато прозвище «колосник» неотделимо пристало к нему.

Клеши у Кольки шире ботинок, бушлат подогнан по фигуре, бескозырка без каркаса, смята в блин по высшему балтийскому шику и сдвинута на затылок. Вооружен - больше некуда. Винтовка - это само собой. Пулеметная лента переброшена через плечо и дважды обернута вместо пояса. Две гранаты. Из-под бушлата высовывается деревянная коробка маузера.

Федор Демидочкин взирал на столь грозного вояку с некоторым почтением. Григорий Орехов насмешливо поглядывал сверху вниз. Спросил:

– У вас все еще эсеры верх держат?

– Нет. Этих мы скинули, - ответил Колька.
– Теперь анархистов в комитет выбрали.

– А чем они лучше?
– поинтересовался Иван Евсеевич.

– По мне один черт, хоть те, хоть другие, была б только жизнь веселая.

– Чтобы выпить да закусить?
– прищурился Евсеев.

– Этого нам мало. Душе простор нужен; Какая партия больше воли обещает, за ту и стоим.

– Сам-то ты в какой?

– А ни в какой. Балтийский моряк - и точка!

Они миновали проходную завода, повернули вправо, где виднелась стальная громадина крейсера. Колька-колосник зашагал к тральщику.