— Смотри, Валентина, он подлец. Рассчитывай на себя. Он подлец мелкий, даже не вредный. Но если ты хочешь для сердца — найди себе широкоплечего.

— Широкоплечий был, — сказала тогда тетя Валя. — Погиб при пожаре.

Тетя Валя приехала в Ленинград из Нижнего Новгорода, была у нее коса толстая, гребенка черепаховая и коробка стекляруса.

Придя к матери перед Колиным к нам переселением, тетя Валя созналась:

— Я люблю Колю, но уже как вашего сына.

— А раньше как любила? — спросила моя мать.

— Как своего.

— Добрая ты баба, Валентина, — сказала мать и поцеловала ее в темя. — А Коля как?

— Он почувствовал… Я чувствую, что почувствовал…

— Ну и ладно, — сказала мать. — Да и пора ему ко мне возвращаться.

И Коля пришел, наглаженный, отутюженный, высокий, стройный, с плащом через руку.

Ребята спали в неведении своей судьбы. Я смотрел на них, и тетя Валя неслышно дышала мне в ухо, так неслышно, что я повернулся к ней — дышит ли? Глаза ее, и без того большие, темные, были огромными. Они уже смотрели с неба.

— Я пошел, — сказал я.

И она ответила мне шепотом:

— Храни тебя Бог. Приходи…

Я пришел после войны, но ее не было — ни ее, ни Сережки. А сестричка суровая выжила — умирающие соседи определили ее в детский дом. Я иногда говорю ей: «Люби свою мать, гордись ею, хоть ты ее и не помнишь». Но она и без моих речей свою мать любит.

Я пошел к Смольному по Суворовскому проспекту. Здание Академии легкой промышленности стояло, черное, выгоревшее от крыши до подвалов и какое-то мокрое, — пожарища всегда кажутся мокрыми. Говорят, в нем было много дерева лакированного и нелакированного, но пылкого. Но хуже всего то, что горела академия, когда была уже госпиталем, — много погибло раненых и врачей. Я видел, как оно полыхало днем, — внутри почерневшей каменной коробки стоял рев, раскаленное добела пламя пожирало самое себя, иначе не объяснишь его яркость.

Мы тогда на склад ездили за покрышками для ЗИСов. После пожара на Бадаевских складах это был самый запомнившийся пожар.

Наш мастер, бывший профессиональный борец Ян Цыган, настоящую его фамилию я позабыл, собрал из остатков бригад звено, так он это назвал, и ушел в ополчение; его все не брали — у него было больное сердце, — и он все доказывал, что работать на ковре потяжелее, чем загорать в окопе.

И доказал.

И не вернулся.

Бабушка ждала меня.

— Пешком шел? — спросила.

— Пешком. Заходил к тете Вале.

— Отцовой жене? Как она с ребятишками?

— Плохо.

— Я ее видела как-то у Анны. Пойдем на кухню, чайку попьем.

Мы пошли в кухню, поставили чайник на керосинку.

— Заварки нет, — сказала бабушка.

— Подумаешь, мы с мамой и всегда без заварки пьем. Сохраняем цвет лица.

— Сохранили?

— Вполне. Ты что, совсем плохо видишь?

Бабушкины очки лежали на кухонном столе, дужка была перевязана тряпочкой. Бабушка надела их и глянула на меня.

— Прямо жених. Похож на деда Гаврилу.

— Мама говорила — вылитый батька, паразит.

— Сдается мне, она тебя недолюбливала за что-то. Озорничал ты и хулиганил.

— Наверное, — согласился я.

Бабушка внешне не изменилась, не осунулась, не похудела. И в волосах ее черных седины не прибавилось, как были нити, так и остались. Бабушкино лицо состояло из морщин, глубоких и резких. Нос у нее был прямой, толстый снизу, надбровья обозначены слабо, а глаза круглые. И грустная такая усмешка в уголках губ. Я подумал, что меняться ей внешне было, пожалуй, рано, еще хватало белков и углеводов для ее сухого, без малейшей жиринки тела. Вся пища у бабушки шла, наверно, на содержание ее густых тяжелых волос.

Бабушка налила кипяток в чашки, полезла куда-то в стол и достала два кусочка пиленого сахара. Свой кусочек она расколола щипцами на четыре части. Она всегда так делала. Я последовал ее примеру.

Мы пили чай. Сахар на языке таял, как снег. И вдруг я заметил, что мои кусочки как бы и не кончаются. Я уже иссосал пять, а у блюдца лежит еще один.

Я сказал:

— Хватит. Напился.

В дверях кухни стояла сестра. У нее всегда был очень чистый выпуклый лоб. Но сейчас между тоненькими ее бровями пролегала морщинка, как восклицательный знак.

— Приходи, братец, — сказала она.

И я ей ответил:

— После войны.

А бабушка прошептала мне, подмигнув:

— Храни тебя Бог.

Бывают такие крутые мгновения в человеческой жизни, когда даже самый закоренелый атеист не скажет никакой другой фразы — только эту.

Когда я жил у бабушки маленьким (потому что моя мать поехала к своему рыжему летчику на Дальний Восток), бабушка повела меня в церковь, чтобы я знал, что там. В церкви было красиво, но страшно оттого, что, как я тогда понимал, попы могли меня из темноты окрестить, и тогда меня в школе потом не приняли бы в пионеры.