Путешествие сблизило их. «Я его всегда любил и уважал,— пишет Николай Тургенев брату Сергею о Чаадаеве,— но теперь более, чем когда-либо умею ценить его» [122] .

Сообщение о восстании на Сенатской площади застало Чаадаева и Николая Тургенева за границей. 30 декабря в Париже Николай Тургенев узнал о событиях на Сенатской площади и выехал в Англию. Это спасло его от верного ареста. Царские фельдъегери искали его в Париже и Италии, чтобы доставить в Петербург. «Если б я остался две педели долее в Париже, то... я сидел бы теперь в Петропавловской крепости и вместо Edinbourg Review читал бы допросные пункты... Граббе, фон Визины, Якушкин, как мне писали, сидят в крепости...» — пишет он брату Сергею 8 июля 1826 и тут же спрашивает: «Что Петр Яковлевич?» [123]

Известия о восстании 14 декабря, аресте всех друзей, привлечении к следствию Николая Тургенева Чаадаев пережил в Дрездене, где выхаживал с нежностью и любовью спавшего в безумие Сергея Тургенева. Сергей тяжело пережил известие о привлечении к следствию и суду над участниками восстания на Сенатской площади брата Николая. Его беспокойство за брата приняло характер психического заболевания. Спустя десять лет, в роковые для Чаадаева дни, это время вспомнит третий брат Тургенева — Александр: «Я никогда не забуду, что, когда брат мой Сережа приехал в Дрезден в ужасно расстроенном здоровье, то один он (Чаадаев. — С. К.) ухаживал за ним по болезни его» [124] .

Это письмо как нельзя лучше разрушает еще одно ложное мнение — о чаадаевской холодности.

Разумеется, Чаадаев понимает, что показания арестованных грозят и ему: Якушкин принимал его в члены Тайного общества. Однако в его письмах этих месяцев говорится о твердом и непреклонном решении — вернуться в Россию [125] .

Задумаемся над этим решением. Сергей Тургенев от страха за брата впал в безумие, Николай Тургенев принял решение не возвращаться на родину. Уже в Англии он получил строгий указ от правительства немедленно явиться в Петербург для ответа перед Следственной комиссией.

«Миссии предписано в случае отказа сигналировать меня перед английским правительством как заговорщика и преступника... После этого неисполненного мною повеления я совершенно понял мое новое положение. Я увидел, что я должен навсегда остаться в Англии» [126] (12 июня 1826 г.). Впоследствии в своих воспоминаниях о Николае Тургеневе известный деятель той поры Д. Н. Свербеев оправдывал его в этом решении и отводил упреки декабристов, что тот «не явился по призыву на суд, чтобы разделить с ними всю тяготу 30-летней ссылки. Но явиться на суд в 1826 году при всех тогдашних условиях крайнего ожесточения против декабристов и правительства и общества было бы таким дон-кихотством» [127] . Однако именно на подобное донкихотство отважился Чаадаев, что было для всех его друзей полной неожиданностью.

Якушкин, вернувшись из Сибири, напишет в своих «Записках», что на допросе назвал Чаадаева, принятого им в общество, потому, что знал: тот за границей [128] . Вторым Якушкин назвал покойного В. Пассека, которому также уже не мог повредить.

В этих условиях возвращение в Россию было, несомненно, безрассудством. Все биографы, начиная от М. Лонгинова и кончая А. Лебедевым, обсуждают причины отставки Чаадаева, но никто не поставил вопроса о причине возвращения его в Россию. Между тем это вопрос столь же коренной и столь же глубокий для понимания личности «отставного ротмистра».

30 июня (12 июля) 1826 года Чаадаев выехал в Варшаву. Там его застало известие о казни пятерых декабристов, но и это не поколебало его решимости возвращаться.

За каждым шагом Чаадаева в Варшаве следят. Когда 18 июля он прибыл в Брест, то был немедленно задержан, подвергнут обыску и допросу. 21 июля Великий князь Константин Павлович пишет брату-царю в Петербург: «Пограничный почтмейстер и начальник таможенного округа исполнили мое приказание осмотром всего, что при нем было, и как нашли разные непозволительные книги и подозрительные бумаги, то оныя представили ко мне, а его оставили в Бресте под надзором. По рассмотрении здесь оных бумаг оказываются особенно из двух к нему, Чаадаеву, писем следы связи его с Николаем Тургеневым, с Муравьевым и князем Трубецким, теми, которые известны в возмущении». Константин извещает царя, что вместе со своим письмом посылает «оригиналом выше означенные письма», «выписку из всех найденных при нем бумаг», «Каталог книгам», «масонский патент» и спрашивает разрешения: Как поступить с ротмистром Чаадаевым, которого он, Константин Павлович, приказал из Брест-Литовска не выпускать и иметь «за ним секретный полицейский надзор» [129] .

Эта переписка свидетельствует, что фигура Чаадаева была небезразлична для семьи царя. Но один факт при чтении ее сегодня поражает: только что произведен суд и началась расправа над декабристами, пятерых повесили, остальных еще даже не успели сослать в Сибирь. В Россию в эти страшные дни возвращается не только близкий им человек, но и соучастник их дела, возвращается с письмами, которые неоспоримо свидетельствуют о его близости с зачисленными в первый разряд преступниками. Почему Чаадаев не уничтожил этих писем? Почему не попытался утаить масонский патент? Ведь масонские ложи давно запрещены в России. Тут не просто человек дерзко идет навстречу своему испытанию, будто томимый жаждой «ощущения опасности» [130] , которая была свойственна, например, декабристу Михаилу Лунину,— он бросает дерзкий вызов судьбе.

Кто знает, может быть, слово «безумец» по отношению к Чаадаеву впервые сорвалось с царских уст именно в ту минуту, когда он дочитал «всеподданнейший рапорт» своего брата Константина?

Впоследствии Чаадаев напишет: «Меня часто называли безумцем, и я никогда не отрекался от этого звания» [131] .

Перед царем на столе для справок постоянно лежал «Алфавит декабристов», Чаадаев в него, естественно, внесен. Однако не зря современники считали личность Чаадаева загадочной. Загадочна была его отставка, но еще менее понятно то, как аттестован Чаадаев в «Алфавите декабристов». Чья-то сочувственная рука совершила тут прямой подлог. «Чаадаев,— читаем мы,— был членом Союза Благоденствия, но не участвовал в тайных обществах, возникших с 1821 года».