Волконскую провожали со слезами. Много стихов было сочинено на ее отъезд, но лучшие и самые горькие написаны Баратынским:

У Баратынского не просто перекличка с посланием Пушкина московской «царице муз» — это трагическое развитие одной темы, ответ ему: у Пушкина «толки виста и бостона» «царица муз и красоты» побеждала «играми Аполлона», «скипетром вдохновений», «двойным венком» — литературы и искусства. Но «толки виста и бостона» превратились в «царство виста и зимы», и «управу двоякую» этого царства уже не одолеть. Можно лишь бежать из этого «тяжкого сна». Баратынский отвечает Пушкину на критику «рассеянной Москвы» словами о холоде, сжимающем «и атмосферу и умы».

В Италии римская вилла Волконской на долгие годы стала приютом для русских путешественников, и, конечно, в первую очередь для художников, артистов, писателей. Гоголь познакомился там с художником А. А. Ивановым и любил проводить в саду Волконской долгие дни, что и запечатлел на своем рисунке В. А. Жуковский, который так же неизменно навещал «княгиню Зенеиду», как и в Москве.

Неугомонная Волконская и в Италии пытается остаться для России полезной. Она составляет проект основания Эстетического музея при Московском университете, предлагая его выстроить по образцу музея в Неаполе. Он должен представлять собою «собрание гипсовых слепков и мраморных копий с замечательных произведений скульптуры, копий с лучших картин классической живописи, снимков древних и средневековых памятников архитектуры». Волконская брала на себя «надзор за приготовлением слепков и моделей при общем руководстве известных европейских художников Торвальдсена, Каммучини» — давних своих приятелей.

С. П. Шевырев, которого она увезла в Рим на несколько лет воспитателем своего сына, увлекся проектом княгини. Он пишет в Москву письма приятелям М. П. Погодину, Н. А. Мельгунову с просьбой оказать помощь и продвинуть проект. В 1831 году «Проект Эстетического музея при Императорском Московском университете кн. З. А. Волконской» был напечатан в журнале «Телескоп». Однако университет не принял проекта, и осуществить его удалось уже только в нашем веке профессору И. В. Цветаеву, отцу Марины Цветаевой,— ныне существующий Музей изящных искусств им. А. С. Пушкина [91] .

Нельзя унести с собой родину. Но для Волконской память о друзьях была священной. Дружба для нее была таким же культом, как и искусство. В саду виллы, которую прорезал древний акведук, Волконская своими руками посадила Аллею воспоминаний, или Аллею друзей, где она, по словам С. Шевырева, «воздвигла памятники всему утраченному милому». Под кипарисами и лаврами сада стояли античные обломки и статуи, и все они были посвящены другу или родному близкому человеку — тому, кого она не хотела и не могла забыть. Впоследствии, уже много лет спустя после смерти Волконской, Ф. Буслаев посетит эту виллу и тщательно перепишет все эти посвящения: так они дойдут до нас. Волконская сама придумывала надписи — некоторые были в стихах. Пушкин, Гете, которого она навещала в Веймаре, Баратынский, любимый отец, Веневитинов, умершие сестры, Жуковский, дед и бабка, скрасившие ее лишенное материнской ласки детство, Александр I, кормилица, Байрон, Вальтер Скотт... Память своего сердца Волконская хотела оставить жить навечно. Она умерла в Риме в 1862 году семидесяти трех лет отроду.

Что осталось нам от ее незаурядной личности, от ее «двойного венка» — служения литературе и искусству? Только память современников, их благодарность. «Почитатели ее таланта, нет, более, чем таланта. Пусть она уверится, что память о ней сохраняется в каждом, кто только знал ее»,— писали о Волконской из Москвы после ее отъезда.

Подчас бывает так, что обществу это неуловимое «более, чем талант», нужнее, чем множество талантов. Вернее сказать, «более, чем талант» сберегает, сохраняет и помогает развиться множеству талантов. Этим даром была в высшей мере наделена Волконская, создавая для всех, кому дороги были литература и искусство, воздух и среду — живительный и волшебный источник творческих вдохновений. Это чувствовали ее современники. Это понял Пушкин, который назвал ее не музой — но «царицей муз». Говоря словами Пушкина, гений Волконской «вился» и «пылал» не напрасно.

(Чаадаев и Панова)

Есть ученые, которые получают известность исподволь, многотомными трудами. Чаадаев возник в русской истории как ослепительная вспышка. На нескольких страницах «Философического письма» им были связаны в тугой узел проблемы философии, религии, политики, нравственности. о которых не перестают спорить вот уже почти полтора столетия. «Выстрел в темную ночь»,— сказал о нем Герцен. В самом деле, десять журнальных страничек «Телескопа», на которых разместилось первое «Философическое письмо» с подзаголовком «Письмо к Г-же***» — единственное, что напечатал Чаадаев при жизни [92] ,— вызвали в России изумление и негодование большинства, восхищение — немногих, среди которых был и молодой Герцен, тогда ссыльный в Вятке.

1836 год был в русской истории годом знаменательным — в этот год Россия — разом — увидела рождение философа Чаадаева и драматурга Гоголя: состоялась премьера пьесы «Ревизор» и было напечатано «Философическое письмо». В сущности, и яд гоголевской сатиры, и пророческий голос Чаадаева были вызваны одним — отвращением к современности. Однако судьба этих двух явлений русского духа сложилась по-разному: Гоголя ждал успех, Чаадаева — приговор «высшей юрисдикции страны». Сам Чаадаев понимал свою внутреннюю близость к Гоголю и как-то горько воскликнул: «Отчего же мы так снисходительны к циническому уроку, который дает нам комедия, н так нетерпимы к суровой речи, проникающей до глубины вещей».

«Суровая речь» Чаадаева, его отрицание настоящего и прошлого русской истории было тяжело для современников и вызывало яростные споры даже спустя десятилетия после его смерти. Когда в конце века академик Веселовский добром помянул имя Чаадаева, философ В. Розанов ответил ему негодующим открытым письмом, где называл Чаадаева защитником «насилия». Розанову была ненавистна «ложь чаадаевских фантасмагорий», «рассуждения ума сухого и непроницательного, сердца бедного и недалекого» [93] . В его письме увидел он начало «дней растленной веры», конца православия.