Так и порешили. Я выделил Сидельникова и еще семнадцать человек, дал ручной пулемет и пять автоматов. В беседе с руководителями отряда (Сидельников, Бужинский, Андрей Легкий и Назар Васинский) мы наметили первую боевую операцию: налет на станцию Удрицк. Гарнизон там сравнительно небольшой, а его оружие: два станковых пулемета, восемь автоматов и тридцать две винтовки — очень пригодятся отряду.

Сразу разработали и план налета. Бужинский проживал в Удрицке и свел там знакомство с фашистским начальством. Начальник станционной охраны любил играть в шахматы и жаловал Бужинского как хорошего партнера. Часто по вечерам они сидели вдвоем за шахматной доской, а рядом, в казарме, ложились спать немецкие охранники. В день, намеченный для налета, он тоже должен будет играть. Когда немцы заснут и партизаны, подкравшиеся к казарме, подадут условный знак, Бужинский застрелит офицера из пистолета и бросит гранату в казарму, а ворвавшиеся партизаны захватят пирамиду с оружием. План был смелый, но вполне реальный, если его выполнить точно.

Я мог бы считать свою миссию в Хочине законченной, но обещание надо выполнять. Да и члены «Пидпильной спилки» предложили провести совещание с представителями других селений (Домбровицы, Сарны, Клесов и т. д.). Меня заинтересовало это предложение: не говоря уже о том, что совещание поможет развертыванию нашей общей борьбы, оно даст мне возможность снова проверить, насколько сильна, насколько организована «Пидпильная спилка» и насколько четко работает ее связь.

Совещание назначили на вечер, а днем явилась в наш лагерь ветхая старушка. Потертый кожух, хустка на голове, а сама горбится и чуть бредет, опираясь на палку.

Часовой остановил ее:

— Стойте, бабушка, куда идете? Кого ищете?

Старуха внимательно посмотрела на него и прошамкала беззубым ртом:

— Я, шаколик, иду до партижанов.

И добилась того, что ее пропустили в лагерь.

Мы в это время обедали. Я приказал угостить неожиданную гостью кашей. Она неторопливо жевала ввалившимся ртом и разглядывала окружающих. Потом подошла к Ивану Крывышко, сняла с него шапку и, прищурив глаза, сурово поджав губы, погладила жесткой ладонью по голове. Потом — другого бойца, потом — третьего… Приласкала? Нет. Слишком серьезно было лицо, слишком резки жесты. Скорее, это был осмотр наших голов, и только под конец этого своеобразного осмотра старуха немного подобрела, немного смягчилась. Тогда я разговорился с ней. Старушка оказалась словоохотливая.

Полька и, должно быть, верная католичка, Юлиана Теодоровна Пшевлоцкая много наслышалась о партизанах и пришла в лагерь с единственной целью — посмотреть на них.

— В костеле ксендз говорил, что партизаны — это нечистая сила, что у них рога растут и что они богом прокляты. Я прожила… вот уже скоро восемьдесят лет будет — и не видала людей с рогами. Пришла посмотреть, думала, ксендз говорит правду. А теперь вижу, что нет, что партизаны — такие же, как и все, люди. И еще лучше всех людей, потому что за нас страдают. Герои вы наши, защитники!.. А ксендз, — значит, он обманывает. Он с немцами. Они вместе народ душат… Так я и скажу… Я теперь знаю. Я сама партизан видела.

Бойцы окружили ее. Слушали. Поддакивали. Сами вступили в разговор. Наконец, она ушла, довольная и нами, и своим открытием, а беседа все еще продолжалась — беседа насчет темных душ, обманутых ксендзами и попами. Много еще их в западных областях Украины. Трудно с ними. И еще труднее с их духовными отцами.

Крестьяне рассказали мне о здешнем районном начальстве. Бургомистром в Высоцке сидел вредный старикашка, бывший православный священник, а комендантом полиции — белогвардеец Фомин, бывший казачий сотник деникинской армии. Оба они пошли на службу к немцам добровольно, участвовали в карательных экспедициях, расправах и допросах, жгли и расстреливали, следовательно, ни по своему прошлому, ни по своему теперешнему поведению никакого доверия не внушали. И все-таки я решил послать им письма: усовестить? напугать? — что получится.

Бургомистру — бывшему попу — торжественным тоном, с цитатами из Библии и примерами из истории напомнил, что во время нашествия иноплеменных «добрый пастырь» должен помогать своему народу, а не служить его поработителям; так и делали в древности «пастыри» русской церкви. Фомину написал, что он, несмотря на свое прошлое, русский человек и раньше дрался с немцами, и теперь его соседи и родственники, казаки-донцы, тоже дерутся с немцами, а он изменил. В обоих письмах были и упрек, и угроза, и требование искупить свою вину. Подпись — «Перевертайло». И к обоим письмам я приложил списки стихотворной речи старика Васинского, ссылаясь на нее, как на голос народа.

Письма были переданы через Назара Васинского какими-то боковыми, но абсолютно надежными путями. Я знаю, что оба предателя получили их. Но ответа не дали, хотя я и требовал ответа. Только бургомистр, как нам потом сообщил Дворецкий, кричал по нашему адресу, размахивая кулаками, что он нас всех передавит. Вот вам и «добрые пастыри»!

Как раз в это время на хуторе Задний Бор появились ковпаковцы. Это было недалеко, и я решил съездить туда повидаться с соседями. У них было задание взорвать мосты у Домбровицы и у Горыни (составная часть комбинированной операции, которую они называли «Сарнский крест»). Им нужны были проводники. Сидельников как командир отряда выделил в их распоряжение четверых. Леоновец, пожилой уже человек, бывший председатель Хочинского сельсовета, и шестнадцатилетний связной «Пидпильной спилки» Адам Левкович повели ковпаковцев к Горыни. К Домбровице пошел Иван Бужинский и еще один старик, фамилию которого я не помню. Задание было выполнено успешно.

В Заднем Бору я познакомился с командиром роты ковпаковцев Иваном Ивановичем Бережным и, разговаривая с ним, упомянул о нашем центре на Червонном озере.

— А, это Батя! — сказал Бережной, вспоминая свои встречи с нашими товарищами.

— Был Батя, а теперь его отзывают в Москву, — ответил я. — Теперь там начальником Черный.

— Черный? Капитан? Иван Николаевич?

— А вы его откуда знаете?

— Как же! Старые друзья. Учились и работали вместе.

Оба мы посмеялись над тем, как тесна все-таки земля: везде найдутся знакомые; я рассказал о работе с Черным на Выгоновском озере, Бережной — о прежней их дружбе, и расстались мы только тогда, когда ему надо было собираться на операцию, а мне — возвращаться в Хочин на совещание.