— Пора!

Парахин рванулся вперед. Патык едва успел удержать его, схватив за ногу.

— Подожди. Пропустим этот состав. Не услыхали бы.

— Нет, не услышат: поезд шумит, и сами они шумят.

И пополз. А поезд уже недалеко. Патык опять начал беспокоиться:

— Успеет ли?.. Почему он так долго копается?.. Вот увалень! Медведь неповоротливый!.. Задорожный, ползи, — что там у него?

Задорожный пополз. А уж до поезда какая-нибудь сотня метров. Но вот и Парахин бежит навстречу:

— Куда?.. Поставил!.. Сейчас взорвется!

На этот раз подрывников не только ослепило, но и оглушило взрывом; зато дело было сделано, и группа пошла от дороги. Сзади нее взлетали ракеты, трещали автоматы, уносился скрежет железа. А впереди, как бы отвечая на этот взрыв, вспыхнуло зарево третьей рапиды Анищенко.

Теперь можно было подумать и о пище, и о воде, и о табаке. В отдельном домике, прямо у лесной дороги, подрывники вдосталь напились, перекусили и услыхали рассказ о той панике, которую вызвали среди немцев эти крушения, непрерывно следовавшие одно за другим. Население окружных деревень каждый день силком гонят ремонтировать путь, подсыпать песок, убирать обломки и трупы. Все это сохраняется фашистами в строгой тайне. И хозяин домика, рассказывавший все это партизанам, несмело намекнул им, что по фашистским «законам» он тоже рискует жизнью, принимая у себя неизвестных людей и рассказывая им такие вещи.

— А мы и не скажем никому, — успокоил его Патык.

Тогда хозяин решился:

— Да это вы, наверное, сами и взрываете?

— Нет, мы с немцами живем мирно, — улыбнулся в ответ Патык.

Той же ночью группа дошла до железной дороги Брест — Барановичи и благополучно перебралась через нее, хотя к западу от этого места фашисты, взбудораженные диверсией Анищенко, все еще шумели: пускали в ночное небо ракеты и палили по кустам из автоматов.

В лесу Патык развернул карту, накрылся с головой плащ-палаткой и, светя себе фонариком, сориентировался: надо было идти на соединение с Анищенко. Он взял направление по компасу и повел группу по непроглядно темному лесу.

Это нелегко — встретиться ночью двум маленьким группам: ведь громкие сигналы подавать нельзя и огня зажигать тоже нельзя. Иногда люди часами ищут друг друга около намеченного места. Но на этот раз встретились удачно. Когда Патык подал знак — три негромких хлопка в ладоши, из темноты ответили двумя такими же хлопками. Чтобы окончательно удостовериться, он тихо свистнул три раза, будто какая-то птица проснулась. Этот сигнал тоже был принят. И вот уже бойцы обеих групп смешались, здороваясь, обнимаясь, поздравляя друг друга с победой.

— Это вы там трахали?

— Мы… Вы тоже давали! Освещали нас так, что сидеть в лесу было страшно.

— Здорово!

— А знаешь, в какую историю мы попали? Идем после взрыва — надо через шоссе переходить (там ведь рядом), а на шоссе — немецкие машины. Отрезали нас от леса. Сзади — железная дорога, возвращаться некуда. А уж начинает светать. Туда-сюда, видим: старая воронка, и над ней береза, бомбой срезанная, так на воронку и упала верхушкой. Заползли мы в эту воронку. От дороги метров сто, не больше. Все слышно, все видно, немцы так и шныряют: нас разыскивают. А мы сидим, и над нами листики шелестят: густая была береза. Не заметили. Целый день мы сидели. Пить хочется, две фляги воды на всех. Часов в шесть немцы ушли… Когда совсем стемнело, мы опять на дорогу… И новый взрыв!..

А небо уже начинало бледнеть, подходило утро. Надо было выбирать место для дневки.

У Анищенко одна рапида оставалась неизрасходованной, да от других он сэкономил килограмма два толу. Надо было израсходовать и это.

— Давай-ка задержимся еще на ночь, — предложил он Патыку.

— Тебе хорошо, — ответил тот. — А я что буду делать? Знаешь, Саша, лучше мы выполним вместе еще одно задание: подорвем телеграфную линию у Грудопольского аэродрома. Тол есть. Нас — десять человек: по два, по три столба на каждого. Этак мы захватим километра два. Пускай потом чинят.

После недолгого колебания Анищенко согласился.

Разделили оставшийся тол, собрали и разделили все имеющиеся спички, а коробки разломали на части, чтобы было обо что зажечь их, и с наступлением вечера отправились к аэродрому.

Анищенко занял место посередине, остальные разошлись вдоль дороги. Полчаса на подготовку, потом — выстрел из пистолета. По этому сигналу каждый боец поджигает бикфордов шнур у первого своего столба и бежит к следующему. Потом — к третьему. Потом, не задерживаясь, прочь от шоссе и к середине, чтобы опять собраться вместе.

Блеснули и грянули дружно, словно артиллерийский залп, первые взрывы…

— Р-р-р-р!..

А потом вразнобой остальные:

— Ах!.. Ах!.. Ах!..

Столбы взлетали и падали, кувыркались в воздухе, свистели щепки, звенела оборванная проволока.

Тяжело дыша, подошли последние подрывники. Шепотом заговорили, и сами не слышали, что говорят. Обернувшись к дороге и щурясь от блеска взрывов, любовались делом своих рук.

Грохот еще не прекратился, а уже на аэродроме завыла сирена, голубые мечи прожекторов разрезали ночное небо. Затарахтели зенитки. Фашисты были уверены, что это бомбежка с воздуха, и, поймав прожекторами свой же собственный самолет, случайно оказавшийся в воздухе, обстреляли его.