Палец его указывал за внутреннюю цепь Умбрена, покрытую нетающими снегами. Хару поежился.

– Поверь мне, это последнее, что тебе нужно, лорд Хетти. Там ничего. Ничего, кроме стужи, горных волков-оборотней, пещерных медведей. Голые камни, свистящий ветер, туманы и тьма. Если бы был хоть какой-нибудь шанс там выжить, ты думаешь, мы не попробовали бы раздвинуть границы нашего дариата?

– Ну, волки-то там живут, значит, они чем-то кормятся. А медведи потому и зовутся пещерными, что обитают в пещерах. Насколько я понимаю в медведях, там, где они живут, могут поселиться и люди.

– Ты ничего не понимаешь в медведях, лорд Хетти.

– Согласен. Но еще есть время в них разобраться. И с ними тоже.

– Делай, что хочешь.

Лорд Хару никогда не тратил время на споры, в которых не могло быть выигравших.

– Только я тебя попрошу. Не вовлекай в это дело Меери. Они с Китти.

– Уже по горло в дерьме. Я не прав?

– Лорд Дар-Халем!

Хетти повернулся стремительно, руки его легли на мечи. В ограниченном кованым парапетом пространстве бросалось в глаза, насколько он уже в плечах лорда Хару. Но оба дара — седеющий, с изборожденным преждевременными морщинами лбом, и молодой, черноволосый, с губами, дрогнувшими от ярости и снова сложившимися в грозную, четкую линию на бледном лице, оба дара, грозно стоящие друг против друга, знали, что, брось лорд Дар-Умбра вызов своему гостю, шансов у него меньше, чем один против ста. Хетти не просто Халем, он лучший из Дар-Халемов. Поэтому именно в этот момент Хетти отпустил рукояти мечей и плюхнулся в кресло так, что разбитое стекло на злополучном столике отчаянно дзенькнуло:

— Звук какой неприятный. Ладно, Хару. Я им ничего не скажу. Ни Рейвену, ни Меери. Даже Элла и то не знает. Будем выкарабкиваться сами. Только и ты знай.

Хару знал, но предпочел услышать. Глухо ухнув, сел в кресло, стал затирать пальцем трещину на столешнице.

– Королева переступила черту. Ты помнишь слова клятвы верности, принесенной когда-то дарами прекрасной Лулулле? «Ни один из даров Аккалабата, пока он живет и дышит, не позволит сердцу своему усомниться в правоте королевы и взору своему обратиться не туда, куда смотрят очи Ее Величества. И на этом встанет Империя, и будет стоять она вечно». Про прекрасных деле здесь ничего не сказано. Их взоры могут обращаться куда угодно. Хоть Чахи под хвост. А что касается правоты. Сердцем — да, не усомнюсь, но, согласись Хару, правота — это скорее нечто умственное. И тут я способен рассмотреть разные точки зрения. И точка зрения Койи ничуть не слабей точки зрения королевы. Я даже готов согласиться, что это не придумано ею в бреду отчаяния, когда наш драгоценный лорд-канцлер (она не говорит, почему) ее бросил (не дергайся, Хару, мы оба знаем, что мы оба знаем), а вычитано из кое-каких заковыристых книжек в вашей библиотеке, которые здесь, в холодном и влажном климате, магическим образом сохранились на славу. Тогда как в Хаяросе, в королевском собрании рукописей, в идеальных условиях, недостает именно этих томов, сгнили к демонам. Я проверял.

Хару с тоской посмотрел на Хетти. Ну и зачем это? «Я проверял». Это и так всем известно: младший лорд Дар-Халем ничего не принимает на веру. Он все всегда проверяет. А потом говорит. Говорит, между прочим, ужасные вещи. Не лучше своей сестры.

– Почему не предположить, что неспособность рожать девочек — это не результат конфликта между нашими телами и природными условиями Аккалабата, проявившегося только через тысячу лет после прихода святой Лулуллы? Что эта невозможность создана королевами искусственно? Что кровь выдаваемых нам из-за ширм деле портит, а не улучшает породу? Что королевы целенаправленно манипулируют дарами так, чтобы от браков не рождались женщины, т. к. это поставит под сомнение их исключительность?

– Я не желаю этого слушать! Лорд Хетти, ты в моем доме!

Хару заткнул уши руками, всем своим видом показывая, что в доме Дар-Умбра никакие поползновения и намеки на расхождение интересов даров и королевы не имеют ни шанса. На лице у Хетти не дрогнул ни мускул. Он продолжал обстоятельно развивать тему, будто вещал не перед единственным слушателем на крохотной площадке, где их могли слышать только кряжи умбренских гор, а на заседании совета старейшин.

– Еще крылья туда запихни. Так что у нас остается из древней формулы? Только последняя часть — про Империю. Вот ее-то я и собираюсь придерживаться. Что же касается нагромождения слов до «встанет». всей этой белиберды про сердца и взоры. если оно будет входить в противоречие с чеканным и понятным мне «будет стоять она вечно», сердцу придется слегка уступить дорогу рассудку и. Ты не поверишь, но порой я чувствую в себе склонность к семейной предусмотрительности Дар-Эсилей.

– Империя — это прежде всего королева, какой бы она ни была.

Хару не был оратором, но то, во что он действительно верил, формулировал четко и прямо.

– Монстр, сам себя пожирающий. С легкостью распростившись с родом Халемов, обладающим уникальным внутренним временем, она также, не моргнув глазом, уничтожит любой из дариатов. Кто-то должен дать ей понять, что Империя — это мы. Я пришлю тебе ящик эгребского, Хару, Будешь пить за мое умственное здоровье.

Последние слова Хетти произносил, уже сидя на балконных перилах и энергично встряхивая орад, прежде чем собрать его в скатку. Хару поморщился. В отличие от постоянно использовавшихся в качестве площадок для посадки и взлета балконов Халема или Эсиля — с низкими балюстрадами и достаточным пространством разбега — балкончики крепости Хару были просто балкончиками. Прыгать с них вниз, в непредсказуемые потоки горного воздуха, а чаще — в молочно-туманные завихрения, не позволявшие определить, на каком расстоянии ты находишься от острых камней, желающие находились редко. Поэтому и ограждение было высокое, узорчатое — с самыми изящными столбиками и тонкой резьбой, на которую были способны умбренские мастера. Хару и сам облокачивался на него с некоторым содроганием, а в том, что Хетти при каждом прилете беспардонно усаживался на перекладину, видел одновременно знак неблагосклонной судьбы и свидетельство того, что маршал Аккалабата ни в грош не ставит семью, в которую так неожиданно вошла его любимая старшая сестра.

Хетти не замечал или делал вид, будто не. Долго-долго потягивался и примеривался, а потом, ни мускулом не напрягаясь, прыгал в зеленоватую мглу или рассветные сумерки и исчезал, оставляя Хару гадать, успел ли его шурин раскрыть крылья. Но сегодня заметил, повернулся лицом, внимательно выслушал бормотание Хару под нос: «Голову ты себе расшибешь когда-нибудь. Снесет порывом на острый выступ восточной башни или на выступающий контрфорс и привет! Не главнокомандующий Дар-Халем, а поросенок на вертеле. Хорошо отбитый кабанчик». Мрачно усмехнулся, сказал, отворачиваясь снова туда, к пещерным медведям и волкам- оборотням: — А может быть, я хочу. расшибить себе голову.

Пока Хару соображал, что это за мысли бродят в голове верховного маршала Аккалабата, Хетти был уже далеко. Насчет желания расшибить себе голову он не врал. Но желаний у него было много, и реализовывать он намеревался далеко не все.

Хл^у Ьл^-Умд^А, Нее^и Ьл^-Клуул

– Откуда Вы прилетаете, лорд Меери?

Хару смотрит на выпирающие ключицы, на стертые в кровь сухожилия, поднимающие крылья, и ему становится жалко парня. Меери снова наклоняется над колодцем, вытягивает ведро, выливает себе на спину, с наслаждением фыркает под холодными струями.