Перед самым мёртвым часом Ганшину удалось снова выпросить «Истребитель» у Кости — и вот звонок на дневной сон.

— Ганшин, что я сказала?

— Евгения Францевна, ну пожалуйста, ну до главки только, — умоляюще протянул Ганшин.

«Следующий эшелон расстрелял из пулемётов закопошившихся среди разбитых орудий людей. И грянула красная артиллерия мощными, неслыханными огневыми ударами…»

— Нет. Ты сказал «сейчас», будь хозяином своего слова.

— Ну, только до конца страницы… Я сказал сей час, а не сию минуту.

На отговорку Евгения Францевна рассердилась, выхватила книгу и унесла её на тумбочку у противоположной стены, в ногах у Зацепы, где прежде коптилка стояла.

Костя укоризненно взглянул на Севку: балда, теперь выручай книжку. Если бы вовремя спрятал, можно было ещё втихую на мёртвом часе почитать. Книгу раскрытую пристроить у плеча, накрыться с головой, одеяло домиком, только маленькое окошко для света оставить — и чеши. Правда, неудобно, душно, глаза в полутьме, косить надо, да ещё каждую минуту ожидай — войдут и одеяло сдёрнут. Ну да ладно, теперь что говорить: ищи-свищи.

А спать днём — всё равно не заснёшь. Ганшин сколько раз пробовал: и просто с закрытыми глазами лежал, и до ста считал — не выходит. Как быстро летит время, если о нём не думать! А если думать, кажется, никогда этот час не кончится. И разговаривать нельзя — Евга по коридору между палатами ходит.

Разве что шёпотом.

Ганшину сделалось вдруг жарко, и он раскрылся по пояс. Одеяло свесилось и стало мести пол.

— Ты что, с ума или с глупа? — спросил тихонько Поливанов. — Не холодно? — И он оглянулся на заледеневшее по краям окно.

— Не-а, я могу весь мёртвый час так пролежать, — неожиданно для себя похвалился Ганшин.

— Ну да! — шёпотом сказал, повернувшись к нему, Костя. — Спорим, не пролежишь?

— Спорим. На что?

— На «челюскинцев». («Челюскинцы» была серия марок, которую недавно прислали Севке, она ещё не перекочевала в Костин мешок.) До звонка голый пролежишь, десять французских колоний отдаю.

Спор сладился. Ганшин совсем сбросил одеяло, простыня повисла вслед, прикрывая одни торчащие ступни.

В палате было тихо — не дай бог, Евга накроет, — но никто и не думал спать. Десять пар глаз жадно следили за исходом поединка.

Ганшин твёрдо решил держаться. Лебедеву в фашистском плену было похуже, а он всё вынес, не выдал наших секретов… На счастье, Евга пока не объявлялась. Становилось, однако, прохладнее. Струйки холода поднимались от коленей к животу и бежали по рукам ознобом — холодные, противные мурашки. Чтобы время не тянулось так медленно, Ганшин попробовал считать до тысячи. Проползли, наверное, минут пять, потом десять. Что-то заскреблось в горле у Ганшина, защипало в носу, и он понял, что сейчас чихнёт. «Да ведь я после ванной», — вдруг вспомнил он. Что-то заходило у него в носу и потекло в глотку.

Костя заскучал и недобро посматривал на Севку.

— Ладно, укройся, — великодушно разрешил он.

Но Ганшин не шелохнулся. С какой стати, если столько пролежал?

Он мелко дрожал всем телом, но со злым упрямством повторял про себя: не сдамся, не уступлю.

— Укрывайся! — громким шёпотом снова сказал Костя. — Я ничью предлагаю.

Похоже, он боялся проиграть.

Ганшин лежал, весь покрытый гусиной кожей, пытаясь удержать маршевую дробь, которую выбивали зубы.

— Кончай, Севка, — поддержал Костю испуганный Игорь Поливанов. Спор принимал нехороший оборот.

— Вот что, — произнёс Костя неожиданно, — ты мне всё равно проиграл, потому что я спорил, что ты пролежишь голый, а ты ведь рубахи не снял. Ну, так и быть, пусть ничья.

Ганшин едва не расплакался от обиды. Но у Кости правота железная — скажет, не возразишь.

Севка молча подтянул, захватив с пола пальцами здоровой ноги, простыню и одеяло. Закрывшись с головой и жарко дыша в ладони, он стал понемногу согреваться…

Вот и мёртвый час проскочил, а после полдника кое-что хорошее ожидалось. Говорили с утра ещё, что в дежурке разбирают почту, там писем навалом. А потом Изабелла обещала привести настоящего военного, командира РККА. О нём давно все рассказывали. На войне он командовал артиллерийской батареей, приехал долечивать в тыл тяжёлые боевые ранения и в Белокозихе сразу стал знаменитостью: по званию капитан и только-только с фронта.

Но прежде возник Юрка Гуль с защитного цвета сумкой на боку. Он зажёг свет, прогоняя ранние сумерки, и объявил, что пришёл знакомить будущих пионеров с правилами противохимической защиты. Он натянул себе на лицо резиновую маску, отчего стал похож на слона с мотающимся хоботом. Большие круглые стёкла закрывали глаза, а на месте носа оказалась толстая серая трубка, собранная в гармошку.

Юрка попробовал что-то сказать, но из-под маски раздалось одно гнусавое ворчание. Палата громыхнула смехом. Гуль сорвал маску с красного прыщавого лица и почему-то рассердился.