— Вы не уважаете честь пионерского звена! — запальчиво закричал он. — Немедленно ухожу в другую палату.

Все испугались, что он унесёт противогаз, и дружно запротестовали. Его так жалостно просили объяснить действие этой штуки и хоть немного дать подержать её, что Гуль смилостивился.

Первым надевал противогаз Гришка, потом Костя, наконец, дошло и до Ганшина. Растянув послушную резину, он напялил зелёную маску и с трудом сделал первый вдох. Слабые лёгкие не могли продышать сквозь уголь, которым была наполнена сумка. Дыхание становилось всё короче, стёкла запотевали, резина хлюпала у носа и щёк, и пришлось сбросить маску, чтобы не задохнуться.

— Лучше всех у Гриши выходит, — отметил Гуль. — Надо, ребята, тренировать себя на задержку дыхания и сильный вдох. В боевых условиях противогаз нельзя снимать, пока не покинешь зону заражения газами. Непосредственно вам пока это не грозит, химическая война ещё не объявлена, но советские дети ко всему должны быть готовы. Будь готов к труду и обороне — вот наш девиз!

Противогаз рвали друг у друга из рук Поливанов и Жаба, а Юрка тем временем подошёл к Ганшину и протянул ему картонный узкий коробок. На нём был нарисован цветной забавный человечек с ведёрком и кистью в руках. Это были краски!

— Вот, с сегодняшней почтой тебе прислали, — сказал Юрка, наклонившись над постелью Ганшина и доверительно понизив голос. — К сожалению, коробка некомплектная. Родители, что ли, так послали или в дороге потерялось? Бандероль надорванная пришла. И перевод там ещё на двести рублей — я Изабелле Витальевне отдал.

— А письма от мамы нет? — спросил Ганшин. Он привык, что с бандеролями приходили и письма.

— Письма почему-то не было, — ответил Юрка. — На почте много теряют. Надо разобраться, я с директором поговорю. Вот у девочек тоже: Лякиной родители четыре блокнота послали — пришло два, Бухарцевой выслали двадцать открыток, а получили десять. И книги не все доходят. Может, военная цензура не пропускает? — наморщил лоб Юрка.

Но Ганшин уже его не слышал: он разглядывал краски. Синей и красной, жалко, нет — только оранжевая, зелёная, коричневая, фиолетовая… Зато в особом отделении тоненькая пушистая кисточка. Эх, порисуем!

А Гуль снова поднял руку, призывая ребят к тишине.

— Внимание! Жабин, отдай противогаз… Поливанов, не тяни трубку. Ти-хо! Вы знаете, все советские люди в тылу помогают фронту. Не только работают ударно, а шлют посылки с продуктами бойцам, вяжут варежки, носки, кисеты. Простой колхозник Ферапонт Петрович Головатый передал сто тысяч рублей в фонд обороны. Ему товарищ Сталин лично благодарность прислал, все газеты писали. У нас в крае тоже начат сбор денег на танковую колонну, и санаторий не останется в стороне. Каждый трудовой рубль — вклад в нашу победу. Кто хочет подписаться?

Ребята изумлённо молчали.

— А если денег нет? — первым решился Костя.

И все зашумели: «Ещё бы не хотеть…», «Мы бы тоже…», «А где деньги взять?».

— Ну, положим, некоторым родители посылают, — сказал Гуль. — Что я, не понимаю, что у вас при себе нет. Вам денег не положено держать. Но ведь подписаться вы можете. А тот, на чьё имя родители переводят, по вашему желанию обязан выдать в фонд обороны.

Все посмотрели на Ганшина. Он густо покраснел.

— Я что же, я согласен.

— На сто рублей подпишешься? — спросил Гуль.

Севка кивнул. В первую секунду ему стало немножко не по себе: не то что жалко, а не обиделась бы мама. Но тут же он устыдился: чего раздумывать? Ганшина затопила вдруг волна гордого удовольствия. Он сам, как взрослый, помогает фронту.

— А если на сто пятьдесят? — выпалил он неожиданно для себя.

— Ну что ж, отлично, — одобрил Гуль.

— А можно на двести рублей, Юра? — снова спросил Ганшин, замирая, как азартный игрок от счастливого риска. Ему страстно хотелось теперь по-своему распорядиться деньгами, помочь защитникам родины, всё отдать, всем пожертвовать.

— Конечно, можно, — поддержал его Юра. — Мне Изабелла Витальевна сказала, что у тебя триста с лишним родительских.

— Сева, — сказал вдруг, жалостно мигая куцыми белёсыми ресницами, Костя. — А мне пятьдесят рублей не продашь? Я тебе французские колонии отдам, те, на что днём спорили, и ещё тридцать открыток.

Ганшин был в каком-то весёлом угаре.

— Конечно, продам. Юра, запиши, Костя пятьдесят вносит.

Но тут и Поливанов попросил — ему тоже мама писала, что высылает перевод. А пока взаймы пятьдесят, а?

Ну, как откажешь другу? Бери, Игорь, сколько просишь, вноси на танковую колонну!

— И мне, и мне, и мне! — закричали Жаба, Гришка, Зацепа. Но им давать — велика честь. Больно жирно будет. Да и денег вроде не осталось.

— Ладно, ребята! — остановил разгоравшийся базар Гуль. — Молодцы. Вижу, в седьмой палате лежат патриоты. Да я в вас и не сомневался. Всё для фронта, всё для победы! Наш танк поможет бить врага. Кто знает, может, и мы телеграмму от товарища Сталина получим. А Севу Ганшина отметим особо, вынесем ему благодарность и ко дню Красной Армии, двадцать третьего февраля, — в пионеры.