Шрифт:
Наклоняюсь к телефону. Мама по-прежнему спит, спит, спит, спит, спит, спит, спит.
В десять вечера меня сменит Рахман. Он сбежал из Ирана и говорит, что предпочитает сидеть и охранять сумасшедших здесь, чем сидеть под охраной у сумасшедших там.
***
Иногда в проходную заглядывает медицинская сестра Зина; глаза красивые, плечи опущенные. На днях Зина сказала:
– Мир заселён лицами…
– Людьми, – поправил я.
– Люди – это их лица.
– У людей ещё и руки, и спины, и ноги …
– Конечно… Но не более того…
– Обидно, – заметил я. Мне было трудно согласится с тем, что ноги у Зины «не более того…»
***
Снимаю с головы форменную фуражку, кладу рядом с телефоном и думаю о законах мира и о том, что теперь ухватился, потому что рисовать лица – это Что-то. Кроме того, охраняю маму, которая тоже пытается ухватиться…
В раскрытую дверь проходной виден кусочек двора и три скамейки. Достаю карандаш.
На траве, прижавшись спиной к дереву, сидит г-н Рудерман; он постоянно сосредоточен на идее истребления цветных бабочек, отчего его лицо искажено судорогой поиска.
– Зачем бабочек губить? – как-то спросил я.
– Это необходимо! – ответил Рудерман. – Разве не понятно?
Вожу по листу бумаги карандашом – у Рудермана замечательное лицо.
– Ловко, – говорит Зина, указывая на лист. – Ловко.
– Практикуюсь, – говорю я, – набираюсь опыта…
– Портрет Рудермана – это то, что тебе надо?
– Пока – то…
Зина молча поворачивает лицо к дороге, уводящей из Беер-Якова.
– Дежурство прошло нормально? – спрашиваю.
В ответ Зина что-то напевает.
– Что это?
– Русская песня «Когда я на почте служил ямщиком», – смеётся Зина.
– Ещё! – прошу я. – Спой ещё.
Зина улыбается, а глаза грустные.
– Что означает «когда я на почте служил» – понимаю, но что означает «ямщиком»? На нашей почте такой должности не было…
Зина резко вскидывает голову и смотрит на меня в упор.
– Пытаешься стать художником? – спрашивает она.
– Пытаюсь жить, – говорю я.
– Жить?
– Только, ради бога, не спрашивай, что это означает.
– Не буду, – глаза Зины смотрят чуть растерянно.
«Кажется, я ещё не влюбился, – решаю я. – То есть, ни к чему об этом думать, если пока ещё…»
– Сбежать бы куда-нибудь, – говорю я и слышу, как стучит моё сердце. – Тебе не хочется?
– Ещё как!
– Правда? – стараюсь говорить весело, но получается сдавленно, будто меня тянут под воду.
– Ещё как хочется, – повторяет Зина.
– Освобожусь в десять, и можно будет поехать к морю, чтобы послушать, как бегают волны. Так, как бегают волны, никто в мире бегать не умеет.
Смотрю, как Зина уходит.
Мой сменщик Рахман приходит ровно в десять.
***
Опустив в «фиате» боковое стекло, вдыхаю тепло ночи и, включив приёмник, ловлю бодрящий шёпот саксофона.
Месяц четвертый
Первая женщина, в которую я влюбился, была арабка из Лода. Ей было за пятьдесят, но для меня её возраст существенного значения не имел, так как мне было около двенадцати.
По утрам арабка появлялась на нашей улице с тележкой, груженной дынями, и оставалась на тротуаре до наступления темноты; я трепетно разглядывал её груди, которые каждая были величиной с супную кастрюлю; и были они не круглые, а квадратные, и находились не там, где у других женщин, а прямо на животе. Груди арабки приводили меня в мучительное состояние, и по ночам мне снилось, что они колышутся на моих дрожащих от возбуждения коленях, а я заботливой рукой отгоняю наглую муху, которая норовит разместиться именно на том, что волнует меня больше всего на свете.
Потом, когда сезон дынь окончился, я влюбился в другую женщину, которой было лет шесть-семь; у неё было красивое имя Бланш, а ещё у неё был серебристого цвета велосипед. Бланш привезли из Франции, и этот факт погубил всё дело. «Все француженки – бляди!» – утверждали на нашей улице. (Прежде я узнал, что все румыны – воры!) «Француженки только и делают, что задом виляют, – говорили братья Азулай, – и этим местом зарабатывают себе на пропитание».
Несколько недель кряду я внимательно присматривался к телодвижениям Бланш, но ничего «французского» не обнаружил; по правде говоря, я не обнаружил у Бланш даже наличие зада, но, приученный слушаться взрослых, я, после некоторой внутренней борьбы, подавил в себе чувство к бляди.
***
Любовь! Снова любовь!
Звоню в комнату медицинских сестёр:
– Пожалуйста, сестру Зину.
– Кто просит?
– Сумасшедший!
Зина подходит к телефону через минуту.
– Какого чёрта ты замужем? – спрашиваю я.
– Так уж…
– Это отменить можно?
– Прошлое не…
– А забыть?
Тишина, словно наступил конец света.
– Не молчи, – прошу я.
– Где ты? – вдруг говорит Зина.
– В проходной, но могу попросить, чтобы меня сменили, и мы сможем…