В этом смысле я являюсь безусловным сторонником румянцевской конституции и любой другой конституции, которая бы сейчас сделала территорию единой и неделимой. В ином случае политическая борьба превратится в разрушение пространства.

Затрону вопрос об общенародных интересах, которые, безусловно, есть. Они заключаются в том, чтобы отстоять и укрепить государство. Если этого не произойдет, мы окажемся на грани глобальной катастрофы.

И не надо, ради Бога, пугать власть трудовым народом, коммунистическим правительством и т. д. Если бы от меня потребовались рекомендации, то я бы посоветовал таких слов вообще не произносить. Категорически и ни под каким видом.

Я также не знаю ни одной страны мира, которая — даже в критический момент — отказывалась бы от парламентских форм борьбы. И давить только на педаль улицы — это вопиющая безграмотность…

«Правда», 1991 декабрь

— Сергей Ервандович, когда я вас разыскивал здесь, в Москве, я обращался к своим коллегам в «Курантах», в «Московских новостях», и обратил внимание на реакцию: они как-то странно морщились при упоминании вашего имени — как будто я заставлял их есть клюкву без сахара. Чем, по-вашему, объясняется такая реакция «столпов демократической прессы»?

— Это конфликт давний. Может быть, даже из Екатеринбурга вам видней, в чем тут у нас дело.

А, в общем-то, дело в том, что, когда мы все вместе взялись за демократические преобразования, — у всех были свои ТАБУ. Табу эти были просты: демократические преобразования должны осуществляться столь быстро, сколь это необходимо, но с определенными ограничениями. И каждый вводил свои ограничения. Для меня таким ограничением была российская государственность. Я считал, что разрушать в ходе этих преобразований российскую государственность и ставить демократию выше этой государственности — значит совершать очередное историческое преступление, повторять события февраля 1917 г. и тем самым, в скрытом виде, вести к власти некой фашистской ориентации.

Поэтому я ненавязчиво объяснял людям: перебарщивая в своем демократизме, они становятся предтечами фашизма. Об этом свидетельствовал и ряд таких замашек, которые прямо ассоциировались с тоталитаризмом: «Кто не с нами — тот не демократ», а главное — крайне болезненное отношение к критике, демократы просто ее не выносят.

Ну и, наконец, мы, диссиденты догорбачевской эпохи, с большим скепсисом относимся вот к этой «новой» политической поросли, которая в брежневскую эпоху осуществляла к нам режим достаточно жесткого диктата и контроля, а в новых условиях преследует нас как консерваторов, а они, видите ли, — демократы. Хотя на самом деле мы знаем, что эти люди — плоть от плоти аппарата. Одни из них нам известны как авторы славословящих статей, другие — как члены антисионистского комитета, третьи — как создатели теории развитого социализма и т. д. Нам их просто жалко: они тужатся стать другими, но не могут, потому что они — сколки со старой системы власти.

— Ну а потом мне, знаете, свойствен дух противоречия: когда я увидел, как все эти конъюнктурщики стали прыгать с коммунистического корабля, — я на него сел. Я подумал: так бежать — просто не по-мужски. Вот все это, вместе взятое, вероятно, и создает кое у кого ощущение, что я — бельмо на глазу.

Ну а если говорить серьезно: выдвижение альтернативных проектов, критика тех идей, которые «демократы» считают безусловными, с точки зрения интеллектуализма, а не с точки зрения фундаментализма или популизма, — это тоже вызывает очень злое чувство.

Ведь мы живем по-прежнему в обществе традиционном, с очень высокой степенью корпоративности. И всякая индивидуальная свобода — критики, высказываний, демонстрация какой-то независимости — очень злит.

Еще одна разница заключается в том, что я жил и живу экономически независимо: я существую на прибыль тех предприятий, которые я же и создал. И создал с нуля, не беря ни у кого денег. Подозревали, что у КПСС, но проверили и легко убедились, что все это — наглая ложь. Обидно извиняться за ложь, поэтому удобнее продолжать высокомерно воротить нос.

Заработанные миллионы я вкладываю в строящийся напротив театр, езжу не на «мерседесе», а на «газике» — и все это тоже раздражает. Если говорить по большому счету — раздражает дворянская установка по отношению к разночинцам. Этот конфликт был острым в России всегда.

— И знаете, о чем я еще подумал: еще в диалоге с Невзоровым мы пришли к заключению, что демократы в полном смысле слова и наши «демократы» — далеко не одно и то же. Не были наши демократы таковыми ни тогда, когда они с антикоммунистическими лозунгами выходили, ни сейчас, когда они ратуют за рынок. Эти люди были и остаются кентаврами, «переходниками», перебежчиками, которые предали своих, ценности породившей их эпохи, но и новые ценности восприняли чисто декларативно. Поэтому эпоха тоталитаризма продолжается. Тотальным стало разрушение всего и вся. Поэтому последний из могикан тоталитарной эпохи — Ельцин — в запале деструктивизма и нигилизма разваливает все подряд. Сначала он долбил оковы — КПСС. Потом он взялся за живое и стал разбивать кости ног, на которых болтались цепи, — за Россию. Отсутствие конструктивной программы — вот что самое страшное! Страна катится в пропасть, предоставленная самой себе…

— Понимаете, дело даже не в их необольшевизме, не в их радикализме. Дело в том, что они — люди моноидеи. Помните, Владимир Ильич учил нас искать какое-то звено, за которое можно вытянуть всю цепь? Вот и они все ищут это звено. Это можно было бы сойти с ума от смеха, если б не было так грустно! Им все время кажется, что есть одно звено…

Между тем весь мир знает, что любая крупная реформа держится на трех китах: это — план экономических преобразований, это — проект модернизации и это — ценностный проект. Любая модель состоит из трех этих компонентов. Но они выбирают из них один — первый и считают, что это и есть то «звено». Да нет «звена»! Можно только порвать цепь, что Ленин и сделал! А вытянуть ее невозможно, но Владимира Ильича ведь и не интересовала вся цепь, его устраивал обрывок в руке. Вот это — ключевая ошибка, объяснимая либо узколобостью, либо совсем иными мотивами, не имеющими отношения ни к России, ни к ее народу, ни к ее будущему. Никто не говорит о развитии страны. Никто не говорит — в каком направлении. Есть очень много того, что, с моей точки зрения, просто скрывается умными людьми, недоговаривается.