– И давно ты ревнуешь?

– Недавно.

– Давно. Твоя ревность – не ревность, а ущемленное самолюбие. Кстати, ты в курсе, что, пока гарцевал по Испании, супруга твоя ездила с Германом в Зеленоград? На днях они снова смотались туда, средь белого дня, ничего тебе не сказав.

– И что это значит?

– Не имею понятия. Сам я таскался с тобою.

– Так откуда ты все это знаешь?

– Земля слухами полнится. В общем, жди, приятель, сюрприза.

– А ты, братец, сволочь!

– Уж какой уродился. Немудрено с такими родителями.

– Жаль, нельзя тебе морду набить.

– Мне-то что! Тебя угнетает, что нельзя набить морду Герману. Как-никак он святой.

– Он с ней спит?

– Я не знаю. Клянусь. Но если святой, то не так оно вроде и страшно, а?

– Страшно-то тогда, что и он не святой. Разве святой предаст дружбу?

– В агиографии я не силен. Но, коли тебе интересно, поделюсь своим мнением: ты сам до пупа замарался. Следить за женой и собственным другом – предательство. Похуже измены с Долорес.

– Заткнись! Сам-то ты Анне не изменял?

– Изменял. Но только затем, чтобы не изменять.

– Это уже что-то новенькое!

– Случилось всего-то три раза, когда Анна бывала в отъезде.

– А где?

– Не помню. И точно не знаю. В детали я не вдавался.

– Понятно. Дон Жуан – это тот, кому невозможно наставить рога!

– Зря иронизируешь. У меня за плечами семь сотен лет, и все без рогов.

– Ага!

– Что – ага? Надумал испортить мне биографию? И не пытайся: моя репутация крепче твоего мстительного пера.

– Продолжай про измены.

– Да тут и рассказывать нечего: тосковал, лез на стенку, изнемогал от желания. Трижды видел подобие и уподоблялся скоту.

– В каком смысле – подобие?

– Такие же ноги. Такие же волосы. Такая же точно походка.

– Так любил ее всю, что кидался на части?

– Как взбесившийся скот.

– Анна про то не узнала?

– Анна про это молчала. Мне не хотелось, чтоб знала. Но она редко чего-то не знала.

– Опиши ее. Ну, какой она была в жизни.

Придвигаю Дону блокнот, отхожу, чтоб ему не мешать, и ложусь на диван – в той же позе: подложив под голову руки и скрестив лодыжки на подлокотнике. Потом закрываю глаза. Открывать мне их не обязательно: я читаю вслепую.

Анна была очень ловкой. Она умела лазать по деревьям, скакать на лошади, нырять с вышки, сыпать скороговорками, рисовать сахаром по столешнице и пускать изо рта кольца дыма. Могла поворачивать ключ ногой и завинчивать каблуком шурупчик на сумке. У нее был дар ладить с собаками, официантами и стариками, засыпать в любой час и в любом положении и всегда просыпаться с улыбкой.

Анна была неуклюжей. Она колотила тарелки, вырывала с кишками розетки из стен, спотыкалась о пуфик и набивала шишки даже о тени. Она не дружила с электроприборами, кранами и телефонами. На нее ополчались пепельницы и горшки. От нее убегали ночные рубашки и тапочки. Попав в ее руки, сковорода начинала плеваться, а пылесос превращался в удава.

Анна была смешной. Спросонья она косолапила. Спьяну вязала. С испугу икала, а с голоду больно кусалась. Но спросонья она косолапила.

Очень серьезной была моя Анна. Особенно если шутила.

Рядом с ней на любое фатальное утверждение (мир бессмыслен, все продается и покупается, что ни делай ты в этой жизни, все к худшему) у меня был один и тот же ответ: ну и что? Потому что с ней рядом все было к лучшему, даже если мир катился в тартарары.

Белая лошадь на полном скаку – вот что такое была моя Анна.

И она была – тайна…

– Пожалуй, достаточно.

Дон поднимается из-за стола.

– Что теперь?

– Если хочешь, могу рассказать про Созополь.

– Про меня и про Светку в Созополе?

– Вы здесь уже ни при чем.

– Мы с Тетей были там прошлым летом.

– Что-то я вас не видел.

– Ты тогда еще не таскался за мной.

– Зато нынче могу повести за собой. Ты готов?

Я даю ему руку.

«Звонок от Анны раздался в шесть тридцать утра. Я так грезил о море во сне, что проснулся в ракушках.

– Соскучился? Хочешь ко мне? Я в Бургасе.

– Что ты делаешь в Бургосе?

– Не в Бургосе, Дон, а в Бургасе. Вернее, поблизости. Раскопала чудесное место. Слушай: из Севильи есть чартер до Праги. Там пересадка и сразу – в Бургас. Буду ждать тебя в зале прилета. Сейчас же звоню Каталине… Чего ты молчишь? Ты заснул?