– Иди, растряси свой жирок. А то мне и к лету тебя не нагнать.

В последний момент, вернувшись с порога, я захватил с собой сотовый, чего обычно не делал.

Через час Анна мне позвонила и ровным, каким-то отрекшимся голосом сообщила, что сына у нас больше нет. Я машинально поправил: не сына, а дочки, и, царапая воздухом горло, помчался домой.

Там уже заправляли врачи. Один говорил в телефонную трубку, читая раскрытый планшет:

– Полных лет – двадцать два. Тринадцать недель. Кровотечение с отпадением тканей. Преждевременные роды. Подозрение на аппендицит. Отрицательный резус. Возможно, предшествовал обморок. Спазм сосудов. Наверное, стресс. Не исключаю наличие вируса… Вы муж? – спросил он меня, отодвинув трубку от уха. – Помогите тогда санитару. Носилки уже наверху.

Подоткнув под спину подушки, Анна сидела в кровати и глядела мне прямо в лицо. Она была слишком спокойна, чтобы быть прежней Анной.

– Пока они ехали, я тут немного убрала, – сказала она. – Похоже на ухо в крови. Большое такое, надутое ухо… Не надо меня обнимать. Я тебя подвела. Тупо споткнулась на лестнице. Хуже всего, что не больно. Мне сделали восемь уколов, а я все не сплю.

– Осторожно! Вывихнута нога, – предупредил санитар. – Не так. Беритесь за бедра. Теперь – на счет три.

Мы переложили ее на носилки, укутали одеялом, спустились во двор и установили носилки в реанимобиль. Всю дорогу, пока я держал ее за руку, Анна с меня не сводила внимательных глаз. Под их молчаливым надзором мне все время хотелось поежиться – будто я был во всем виноват.

– Не волнуйтесь, она уже спит, – сказал санитар. – Иногда от лекарств у больных сводит веки. Скоро пройдет.

– Никогда не пройдет, – возразила она. – Я не сплю.

Но на точке заснула.

В регистратуре меня донимали вопросами, чтобы заполнить ворох бумаг. Потом дали их подписать и разъяснили, как добраться до хирургии. Дежурная по этажу предложила мне кофе, велев дожидаться конца операции в похожем на длинный туннель коридоре. Диагноз врача подтвердился: гангренозный аппендицит.

– Не случись этот выкидыш, нам пришлось бы делать аборт, – доложил мне хирург и спросил: – У вашей жены бывали проблемы с иммунитетом? Нет? Что ж, поздравляю: мы напрасно тревожились.

Я еле сдержался, чтобы его не ударить.

Когда Анна очнулась после наркоза, меня пригласили в палату.

– Станет больно, зовите сестру. – Хирург указал мне на кнопку. – И не давайте натуживать мышцы, а то швы разойдутся.

Любым проявлением заботы с моей стороны Анна до чрезвычайности раздражалась.

– Мне не больно, – скрипела зубами она. – Черт бы побрал тебя, Дон! Как еще тебе втолковать, что больно уже быть не может. Может быть только пусто…

Я пытался внушить себе, будто мы потеряли лишь то, чего у нас не было. От такой омерзительной лжи на душе делалось во сто крат хуже. Утратить младенцем родителей оказалось куда меньшим злом, чем лишиться младенца, так и не ставши родителем. Что-то внутри меня понимало: нас настигла непоправимость. Чем отчетливее я это осознавал, тем больше твердил, что все поправимо.

– Ты скоро поправишься, и мы все исправим.

Анна будто не слышала. Она теперь вообще меня плохо слышала. А когда тебя плохо слышат, все, что ни скажешь, представляется глупостью даже тебе самому.

– Я очень люблю тебя, Дон. Но это не значит, что тебе надо лезть вон из кожи, чтобы я тебя возненавидела. Лучше просто молчи, чем пороть ерунду. Я в порядке. Скоро поедем домой.

Чтобы дом был по-прежнему домом, она принесла в дом щенка. Так и сказала: “Чтобы дом был по-прежнему домом”.

Не иметь детей – это не самое страшное, думал я. Самое страшное – не иметь свою Анну. Рисковать ее жизнью ради рождения ребенка я ни за что бы не стал. Настолько не стал бы, что, реши вдруг рискнуть сама Анна, я бы к ней не притронулся.

Врач сказал год-другой нам не пробовать:

– Какое-то время жена ваша будет стерильна. Если внутри у нее сейчас что и живо, так отзвук беды. Покуда она его слышит, вам лучше не торопиться.

– У нас будет шанс?

– Это уже не ко мне. Ближайшая церковь всего в двух кварталах отсюда.

В окне белого дома белого-белого города сыпался белыми крошками снег. На него боязливо таращился, замазав стекло островком потной мути, щенок. А когда не таращился, он кусал нас за пальцы, пищал по-цыплячьи и мелко дрожал, рисуя на льду подоконника лужу. У себя в конуре он вмиг засыпал, щупая храпом пространство и проверяя в нем наше присутствие.

– Почему Арчибальд? – спросил я, когда принял комок из рук Анны, стоя у дверцы такси, на котором она рано утром отправилась “на процедуры”. Не прошло получаса, как меня с улицы вызвал клаксон. – И почему спаниель?