Выпив еще по бокалу, мы отправились в зал, где уже напропалую бесчинствовал конферансье. Похабные шутки его имели успех оглушительный: веселились гости не только наглядно, но и наперегонки. Если бы не спиртное, мне бы пришлось совсем худо.

– Красиво здесь, правда? – спросила Жанна меня в сотый раз.

Я в сотый раз согласился:

– Красиво.

– Тебе нравится?

– Да.

Едва ли она мне поверила. Впрочем, здесь она вряд ли кому-либо верила.

Конферансье, будь неладен, шутил и шутил. А когда отшутился, канатоходцем по скрипичным струнам ступил на подмостки оркестр.

– Красивая музыка, – предупредила Жанна меня и взялась дегустировать ноты на вкус. От шампанского щеки ее зарделись, глаза подернулись поволокой, а от плеч, подкрашенных бронзовым отблеском ламп, оторвался прозрачным крылом аромат полированной кожи. Застыв на мгновение в воздухе, ахнул беззвучно, поплыл лепестком. Поймав, я разгладил его на ладони и предъявил улов даме:

– Твой мотылек улетел.

– А? Что? – Она не сразу обернулась, занятая ритуальным обзором окрестностей – так приглядывается к месту будущего сражения полководец, уже изучивший по карте каждую складку ландшафта. Высшее наслаждение памяти – узнавание того, что она еще не видала.

– Держи, – я вернул насекомое Жанне. Она барабанила пальцами по стенке фужера и чем дальше, тем дальше от меня отдалялась.

– Вот так всегда: отстегиваешь за тряпку, как за мебельный гарнитур, а получаешь тряпку. – Она стряхнула в опивки увядший четырехлистник и осыпала пеплом прах мотылька. – Вот тебе и красивые платья. Красивые люди. Красивая жизнь… – бормотала она, шаря глазами в толпе, пока не воскликнула: – И красивая смерть! Сейчас я кого-то убью. Будешь моим секундантом. Придется сразиться с гигантом. Ты книжки читаешь? Фортунатова знаешь?

– Конечно.

– Ну, здравствуй, Матвей! С прошлого лета не виделись. Мой новый приятель.

– О черт! Здорово.

Гигантом оказался коренастый дядька с кривыми ногами и большими ручищами, давившими с хрустом протянутую ладонь. Спереди он был скинхед, сзади – хиппи с несвежими патлами. На жестком, бронированном лице, ужаленном дробинками зрачков, примостилась шрамом крабья улыбка. Бугристый лоб и потраченная вертлявостью подбородка шея, замененная по случаю банкета пухлой бабочкой, лишь добавляли гостю сходства с ракообразным.

Ухватив Фортунатова за локоть, Жанна кольнула его поцелуем и кокетливо вопросила:

– Матвеюшка, родненький, ну, признайся, почему ты такой беспросветный мудак? Хоть бы слово сказал на моей презентации! Тебя же просили: и Мартын Николаич, и Ванесса Никандровна, и даже Рустам с Пестиковским. А журналист с НТВ и вовсе совал тебе микрофон…

– Я тебя, Ташка, читать не хочу и не буду. Слишком тебя уважаю. А заодно презираю. Одним словом – боюсь.

– Вот те на! И за что?

– За твой хамский талант. Его в тебе столько, что рядом с тобою даже мне стоять стыдно, а ведь сам я давно почти гений. Торгуешь даром своим совершенно бездарно. Продаешь бриллиант по цене стеклярусного прыща. Ты, Ташка, дура! Я тебя не люблю. Отойди от греха.

Жанна пристукнула каблучком и, куснув Фортунатова за ухо, продолжила вкрадчиво:

– Ну чего ты артачишься? Соловьеву-тихоню читаешь, с Веденяпиным, слышала, водку пьешь, а потом до утра стихами закусываешь, на книжонку Кирякина рецензию накатал, хоть романа не открывал. Получается, одну меня презираешь?

– Презрение – крайняя форма беспомощной зависти. Так что не обессудь. Впрочем, как хочешь. Я тебе больше скажу. Для меня ты подобна корове, что волочит, надрываясь, толстенное вымя и всучит его первому встречному, лишь бы доить не ленился. Что совсем непростительно – тебя доят, а ты не скудеешь. Противно. Локоть пусти! А Мышке за длинный язык надобно вставить пистон. Она про Кирякина наболтала? Не мотай шевелюрой, больше некому. И не мешай набивать мне утробу, что-то я у Марклена оголодал. – Он повернулся ко мне, подмигнул, сунул винный фужер, наполненный водкой, и чокнулся рюмкой с чем-то зеленым внутри: – На меня аппетит нагоняют отвратные рожи. Нынче их здесь перебор. Ну, за встречу! Имени не запомнил, но выводы сделал. Будь здоров, патриот!

– С чего это вдруг патриот? – Жанна насторожилась.

– С того, что идейный убийца. По глазам вижу. Щурится, как сквозь прицел переносицу щупает. Да ты посмотри на него: он тут всех не на их миллионы, а на патроны в уме пересчитывает. И шрам у него нехороший… Скоро с войны?

– Недавно.

– Противно?

– Противно.

– А страшно?

– И страшно.

– Я не про там, а про здесь.

– Я тоже про здесь. И про там.

– Так отстреляй половину. А я тебя чиркну в роман.

– Придется встать в очередь, – предупредила Клопрот-Мирон. – Но ты быть вторым не захочешь.

– Не захочу, – подтвердил Фортунатов и обратился ко мне: – У меня и жена была девственница. Кстати, куда подевалась эта болтливая дрянь?

– Я здесь, – отозвалась высокая дама.

– Мария, – представил ее Фортунатов. – Моя стыдливая Пенелопа. Не одобряет три “а”: аборты, алкоголь и адюльтер. Где ты шастала, милая?

“Милая” сразу сменила окрас на щеках: восковую, недужную бледность окропило болезненно-ярким румянцем. Наклонившись к мужнему уху, Мария в него зашептала.