– Как же тогда Дон Иван?

– Отпусти ты его уже с миром!

– Придется рвать с мясом: увяз по макушку во всепереплетениях.

– А по-моему, он изменился, и к худшему. Я его плохо вижу. Какая-то схема, скелет. Вот Фортунатов – живой, хоть и умер.

– Он джокер. Играет чужого, а значит, и всех понемножку. В том числе ту, кого пока нет.

– Ты про Анну?

– Для нее он опробовал жанр письма с того света.

– А есть вариант, что она не умрет?

Его-то как раз давно нету, молчу хмуро я, не понимая, куда она клонит.

– Я тут подумала: что, если Анна погибнет не наяву, а в романе? Не в твоем, а, например, Фортунатова. Пусть умрет лучше автор – не ты, а Матвей. Он и так у тебя уже умер, но как-то напрасно. Дай ему оправдаться.

– Что ты имеешь в виду?

– Предположим, что образ, созданный им, оказался сильнее него самого.

– Галатея пинком отправляет Пигмалиона к праотцам?

– Разве не это мы видим в реальности? Создатели тлеют в могилах, а их персонажи живут. Только теперь у нас вместо реальности будет роман.

– Он всегда у нас вместо реальности. Хорошо б сочинить тот роман, где вместо романа – реальность.

– А где тогда сам роман?

– Исчезает, едва рассказавшись. Испаряется, словно туман, – ни бумаги, ни пепла. Лишь эхо, в котором реальность узнает какую-то тайну и меняет свой смысл, вкус и цвет. Роман улетучился, но не потерялся. Наоборот, отыскался в реальности – смыслом, вкусом и цветом.

– Навязал ей предсмертную волю?

Я жадно кивнул:

– Роман-завещание. Роман-всепрощение, всеприговор.

– Ну и кто его нам напишет?

– Случай. Нечаянность. Сон.

– Снова сплошь знаменитости. А я понадеялась было на мужа…

Но у мужа куда-то пропали слова.

Лай. Стоп-кадр. Затемнение. Время.

Время. Лай. Высветление кадра. Севилья.

Одиночество. Память. Слова.

«А сейчас – еще самую малость терпения: из загашника я вынимаю последнюю часть компромата. Дайте памяти вычистить грязь из-под скребущих по сердцу ногтей. Осталось всего ничего, и появится Анна. (Когда я еду обратно из монастыря, она в аккурат на подлете из Гамбурга, где прочитала доклад, и теперь возвращается, чтобы закончить отчет по своей стажировке. В Москве пробудет три месяца и меня, как всегда, не увидит. Но круги стали уже. Иногда мы даже сидим в одном кинозале, кафе, покупаем книги в одном магазине или толчемся у входа на ипподром. Старушка-судьба нацепила очки и усердно плетет свое кружево. Стежки и узоры становятся мельче и тоньше.)

После истории с Фортунатовым я заметно остепенился. Если раньше охотничьи вылазки совершались мною не реже раза в неделю, нынче их частота сократилась до отметки критической – по зарубке на выстрел в сезон. Бывало, что холостыми патронами…

Образ жизни сказался на всем моем облике: жирной скобкой повисло брюшко над ремнем, сорняком на щеках обживалась небритость, проклюнулись квелые родинки (привет от натруженной печени), полегчала, подсохнув крылами, душа, отяжелела, размякнув плечами, походка.

Сменив шкуру, я изменился внутри, охладел к авантюрам и убаюкивал совесть их и уютным отсутствием. Забросил спортзал и массажи, но завел приятный обычай блуждать по ближайшему парку. Я уходил, уходил, уходил, уходил, но при этом бывал у себя под рукой, а моими шагами звенели ключи от квартиры. Я кормил голубей, припасал в кармане орешки для белок, приседал подремать на скамью, а согревшись на солнце, покидал певучую рощу шуршащей, как мелкий ракушник, аллеей и заворачивал в церковку за углом. Там зевал глазами на эхо, подавал гниющим на паперти нищим и шел через рынок домой, где занимался, танцуя у печки, стряпней. Променяв адреналин на желудочный сок, я осваивал кулинарное ремесло по мудреным рецептам и трижды в неделю баловал Жанну изысканными блюдами. В нашем душистом меню закипали, томились, пеклись, застывали, пыхтели и булькали фрикасе по-парижски из курицы с белым вином, крем-фреш, ва-терзой, грибы в маринаде, черешневый суп, мидии в кляре, языки с артишоками, почки в сливках и коньяке, панзанелла, бискотти и рататуй. По вечерам, от пуза налопавшись, я потягивал пиво и соловел перед ящиком. На Рождество Клопрот-Мирон подарила мне тапки, и я не обиделся. Через неделю из сумочки Жанны выпал презерватив; она покраснела, а я не заметил. Еще через месяц она попросила меня об услуге:

– Будь добр, съезди на дачу к Липатовым. У старика юбилей и проблемы с готовкой: кухарка в запое, а Галка такая дурында!

– Хорошо, – сказал я, похвалив про себя деликатность подруги, но перед уходом подложил ей кнопку в постель.

Самое гадкое, что я даже не ревновал – просто, как пес, охранял конуру. Вспоминал с удивлением, что когда-то мне было здесь тесно, смахивал с глаза соринку и принимался драить посуду. Ну и что, спрашивал я сам себя. И отвечал: вот хрен тебе! А ничего! И старался припомнить, какое сегодня число.

Казненным вампирам, чтоб не кусали покойников, в рот забивали кирпич. Недурственный способ заткнуть глотку прошлому, думал я, затыкая свою стейком под перечным соусом. Жить, чтобы есть, и есть, чтобы жить, – древнейшая, в сущности, формула счастья для несчастливых людей.

Бывало, Жанна срывалась на крик:

– Да сколько же можно! Еще немного, и станешь похож ты на борова, у которого сердце в желудке, а желудок – так тот вообще вместо сердца. Тебя все труднее любить. Ты такой правильный, что подмывает тебя придушить.