Жанна держалась стоически и почти не скандалила, если не придираться к тому, что коверкала блюзы фрачному негру за фрачным роялем, насаждая мизинцем по клавишам кляксы. Неприятности наши затеялись после того, как Клопрот-Мирон уронила сережку в бокал. Сочтя неприличным лезть туда пальцами, она решила испить до дна жидкость, но переборщила в старании.

Задача, видимо, усложнилась. Добывать драгоценность Жанна решила, не сходя с места, для чего заприметила чашу червленого серебра у стены. Склонившись над ней, она сунула два пальца в рот. Гостям это не очень понравилось.

Когда на Жанну надели наручники, помощник посла потрепал меня по плечу и проинформировал, что лимузин уже подан к крыльцу.

– Сумасшедший дом какой-то, – посетовал он, вынося за мною в руках еще теплые туфли Клопрот-Мирон. – Третий случай алкогольного отравления. Многовато за вечер! Как пить дать, магнитные бури. – Он выкашлял аккуратный смешок. – С вашего позволения, дальше я не пойду. Мой бронхит не любит дождя. Рад был познакомиться.

– Ми ту, Джим, – сказал я и сунул туфли под мышки.

Лимузин уже тронул и катил по дорожке к воротам. Я догнал его и постучал по крыше черного кузова, призывая водителя осадить.

Бузотерка мирно похрапывала, спрятав от меня лицо за ухо подголовника. С запястий уже сняли наручники. Я положил туфли ей на колени, уставился в прыщавое от капель окно и бередил, как болячку, воспоминания.

Вспоминалась мне разве что Дарья, которой я так и не овладел, хотя столько раз овладел ее телом, что теперь она овладела мною, как наваждение. Я покосился на спутницу. Впервые за несколько лет нам с ней было не по пути. Только другого пути у меня еще не было – так бывает, даже когда по нему уже едешь вовсю.

– Адрес она вам назвала? – спросил я шофера.

– Мисс его написала, – он потряс блокнотным листком.

– О'кей, – сказал я, слегка удивившись этому “мисс” вместо “миссис”, потом отвернулся, опять вплыл в стекло, полежал в нем ничком (лупоглазый утопленник), постепенно истаял лицом и потерялся душой.

Потом – вялая вспышка и кадр: она стоит, расставив ноги, перед французским окном, уцепившись руками за раму, – пока еще силуэт, но уже много значащий: спасительный пластырь, залепивший большой буквой “Х” слепому и хворому свету похмельные раны. На круглой физиономии солнца нет ни кровинки (то ли солнце, то ли луна). Землистое, бледное солнцелунье висит прямо над головой и мешает мне разглядеть очертания судьбы, когда та оборачивается, топает каблуком, подбирает изгибом предплечья невидимку груди, целится пальцем в меня и произносит:

– Эй, вы! Внимательно слушайтесь, пока снова живой. Я побила вас ночью доски. Если мало, буду резать ножом половинки. Мотайся домой поздорову. Иди васикваси как миленький. Я хорошо говорю?

Я нащупал громадную шишку и взвыл. Силуэт испуганно ахнул.

– Ну и боль! Грохочет, как поезд в туннеле. Вы что, проломили мне череп?

Силуэт покачал головой.

– А болит, словно мозги вышибли. Лучше снова закрою глаза и буду считать, что еще не родился.

– Скорее умер не с той ногой, – съязвила она. – Рожайтесь себе сколько влезете, только не здесь.

– Погодите. Я где-то вас видел?

– Кого видели вы, я не знаю, а я вас видела столько, что бежала в Москву, только бы вас в ней не видеть.

– В моей жизни вас не было. Как и этой квартиры с этим диваном. Если там что и было, так эти вот туфли, а в придачу к ним Клопрот-Мирон. Колитесь: куда она делась, как я тут очутился и на кой ляд вы меня отлупили?

– Я била не вас, – сказала она. – Просто так нам попало.

– Нам?

Как будто смутилась.

– Не заметила шрам. Я вчера тоже забедокурила. Спасибо, что завозили домой. Но не спасибо за то, что потом. Вы велись очень странно.

– И что же я делался?

– Вы делались плаксой. А до плаксы бывали немножко свиньей.

– Вижу, я был в ударе, пока меня не ударили. Я к вам что, приставал?

– Объяснялись в любви и хотели жениться.

– А вы?

– Я потерпела, терпела да не вытерпела.

– Не вытерпела или же не стерпела?

– Если по мордой скакалки, тогда будет как?

– Будет больно. Но правильно. Как ваше имя?

– Анна Маньеро Прекарио.

– Хитрая, с неустойчивым нравом?

– Habla espanol?

– Un poco.

Мы перешли на испанский. Она объяснила: “precario” – это еще и владелец имущества, но лишь до момента, когда его снова востребует собственник, и что слово – всего только шутка, а зовут ее Анна Мария де ла Пьедра аль Соль.

– По-русски – Солнечный Камень. Местечка давно уже нет, но есть я. Я так есть, что кому-то со мной не здоровается.

Она засмеялась. Я подумал: “Ты так уже есть, что мне даже странно, что сутки назад тебя не было”. Карман зажужжал. Я сбросил звонок и проверил: восемнадцать пропущенных вызовов. Восемнадцать попыток законного собственника заявить о правах на имущество. Я отключил телефон и сказал: