— Старик-русскака, — сказал Урко и поправился: — Русский.

Он положил подбородок на руки и опять уставился в сторону, скользнув по лицу Ивана как бы случайным взглядом.

— Русский? Скажи на милость!

Иван смело высунулся с печки, стал подкашливать и громко зевать, чтобы обратить внимание старика. Однако в тот вечер ему это не удалось.

Утром, еще до рассвета, Урко и Юмари встали на лыжи и ушли в сторону границы. К обеду они вернулись озабоченные и голодные. После обеда они вызвали Ивана на улицу, дали лыжи и стали тренировать его в спуске с горы. Иван понимал, что это не случайно, не пустой интерес, и старался изо всех сил. Но как только лыжи брали разгон, особенно ближе к подножию горы, — ноги у него подсекались, он медленно оседал и падал.

«Инструкторы» не смеялись, лишь почесывали лбы и просили повторить спуск. Все кончалось так же. Но вот Иван съехал со склона. Он присел на лыжи со страху в самом начале спуска и так, сидя, благополучно достиг цели. Это подсказало выход. Иван несколько раз показал Урко и его товарищу, что он может таким образом съехать с любой горы.

К вечеру он опять лежал на печи и смотрел на старика. Тот по прежнему старательно резал кусок дерева ножом и кряхтел, и чмокал, и что-то нашептывал сам себе. Но вот он зашевелился, скинул с колен ветхую накидку, и удивленный Иван заметил, что он безногий. Старик нагнулся со своего сиденья, взял в руки по деревянной колобахе и, опираясь на них, ускакал в кухню.

«Вот так, та-ак… — ошеломленно шептал Иван. — Сердешный».

Опять послышался стук деревяшек и неожиданно голос самого старика по-русски:

— Люська! Ну-ко стрекани на лыжах к суседям, узнай — середа сегодня или четверг?

Дочь проговорила что-то по-фински. Старик недовольно ответил ей по-фински и по-русски выругался.

Иван не выдержал:

— Дядя, середа сегодня, середа!

— А! Земляк! Я думал, ты граф, что не подходишь. Аль кусаюсь?

Иван скатился с печки, насунул валенки и вошел в комнату.

— Люли! Анна тоули! [13] — крикнул безногий, а когда дочь принесла стул, пояснил Ивану: — Люли — это Людмила по-нашему. Василий, сын Федоров! — без обиняков назвал себя старик и подал свободную левую руку.

Иван назвал себя, а старик сразу же принялся за работу, словно он был один.

— Василий Федарыч, как это бог обидел?

— Ноги-то? Омморозил. Да вот так и живу, пока зять не выгоняет — и ладно.

Говорил он весело, и лицо его все лучилось такой массой морщин, что не было на нем живого места, и даже когда он улыбался, морщин больше уже не прибавлялось.

— Вы откуда родом? — опять спросил Иван.

— Волгарь я, милой, волгарь.

— Давно здесь живете?

— Давно ли, говоришь? Не-ет, недавно. Я и на свете-то живу не так давно — всего семьдесят три года, с Василия-купельника семьдесят четвертый пошел.

— А тут давно?

— А как с Онеги утек, из острога… Лет тридцать я тут, не меньше. Меня в пятом году с Волги на Онегу увезли.

Он говорил, а сам продолжал вырезать новую фигуру из сухого куска карельской березы.

— Что смотришь — не душегуб ли? Не-е… Просто я в одном именье «красного петушка» подпустил. Дело это некрасивое, а надо было. — Он затаил дыхание и весь напрягся, делая какой-то сложный рез, и повторил, окончив: — Надо было. Посадили меня, стало быть, за дело, но многовато дали. Ну, а я поправил ошибочку: отсидел, сколько надо было, а потом — сюда, а потом и ног не стало… Ах! Многовато, кажись, выбрал! А ты, слышу, домой?

— Домой, — вздохнул Иван.

— Это хорошо. И хорошо, когда есть на чем бежать. С ногами-то примут. Мне вот игрушки и те не продать, дочка ездит. И ты беги, ребята тебе укажут дорожку, они тут стояли, на границе-то.

У него был целый набор ножиков, каждый лежал на своем месте на доске, справа, и старик брал их не глядя. Иван дивился мастерству безногого резчика, а особенно был поражен, когда в одной из резных фигурок узнал дочку старика.

— Так, так… Домой, значит. Раньше-то чего не бежал? Ног не было али баба вязала?

— Не было такой, Василий Федорыч.

— Это хорошо, раз не вязала. А то ведь так бывает: родная земля и под красным солнышком, да далеко, а баба, хоть и чужая, а под боком, ну и вяжет.

— Давно ли мастерите так? — спросил Иван.

— А уж и не помню. Кажись, всю жизнь.

— Самоучкой?

— А кто меня учить будет?

В окошко Иван заметил край желтого заката и с радостью отметил про себя: «Подморозит. Скоро идти…»

— Жену-то схоронили? — спросил он безногого.

— Так, а чего ей на столе-то лежать? Схоронил.

— Наша была?

— Здешняя.

— Веселый вы, Василий Федорыч…

— А это оттого, милый, что плакать надоело.